сестра князя, графиня Евфемия. А она держит князя в крупном к себе уважении. Говорят, еще с детячьих лет. Поэтому графиня на зембицком дворе имеет такой вес. Хоть положение-то у нее никакое. Потому что какая она графиня? Пустой титул и уважение. Она родила швабскому Фридерику одиннадцать детей, а когда овдовела, детки выставили ее из Эттингена. Ни для кого это не тайна. Но в Зембицах она всей своей мордой – госпожа. Ничего не скажешь.
Рейневан и не думал возражать.
– Не она одна, – продолжал после недолгого молчания Хакеборн, – просила за тебя у господина Яна Биберштайна. Хочешь знать, кто еще?
– Хочу.
– Биберштайна дочка, Катажина. Видать, ты ей по душе пришелся.
– Такая высокая, светловолосая?
– Не прикидывайся глупцом. Ты же ее знаешь. Идут слухи, что она уже раньше спасла тебя от погони. Эх, как все это удивительно переплелось. Скажи сам, разве не ирония судьбы, комедия ошибок? Разве это не NARRENTURM, не истинная Башня шутов?
«Это верно, – подумал Рейневан. – Самая настоящая Башня шутов. А я… Нет, Шарлей был прав – я самый большой шут. Король дураков, маршал глупцов, великий приор ордена кретинов».
– В башне в Стольце, – весело продолжал Хакеборн, – ты долго не просидишь, если проявишь сообразительность. Готовится, я знаю наверняка, большая круцьята на чешских еретиков. Дашь обет, примешь крест, тебя и отпустят. Повоюешь. А покажешь себя в борьбе со схизмой, так тебе простят все прегрешения.
– Есть только одно «но».
– Какое?
– Я не хочу воевать.
Рыцарь повернулся в седле, долго смотрел на него.
– Это, – спросил он язвительно, – почему бы?
Ответить Рейневан не успел. Раздался ядовитый свист и тут же громкий хруст. Хакеборн покачнулся, схватился руками за горло, в котором, пробив пластину горжета,[325] торчал арбалетный болт. Рыцарь, обильно оплевываясь кровью, медленно наклонился назад и свалился с коня. Рейневан видел его глаза, широко раскрытые, полные безбрежного изумления.
Потом пошло сразу много и быстро.
– Нападеееение! – крикнул армигер, выхватывая из ножен меч. – За оружие!
В кустарнике перед ними страшно гукнуло, сверкнул огонь, заклубился дым. Конь под одним из слуг повалился, словно громом пораженный, придавив седока. Остальные кони поднялись на дыбы, напуганные выстрелом. Встал на дыбы и конь Рейневана. Связанный Рейневан не сумел удержать равновесие, упал, крепко ударившись бедром о землю.
Из кустарников вылетели конники. Рейневан, хоть и скорчившийся на песке, сразу узнал их.
– Бей! Убивай! – орал, крутя мечом, Кунц Аулок, известный под прозвищем Кирьелейсон.
Зембицкие стрелки дали залп из арбалетов, но все трое безбожно промазали. Собрались бежать, но не успели, свалились под ударами мечей. Армигер мужественно сошелся с Кирьелейсоном, кони храпели и плясали, звенели клинки. Конец стычке положил Сторк из Горговиц, вбив армигеру в спину бурдер.[326] Армигер напружинился, тогда Кирьелейсон добил его тычком в горло.
Глубоко в лесу, в гуще, тревожно кричала напуганная сорока. Пахло порохом.
– О, гляньте-ка, гляньте, – проговорил Кирьелейсон, ткнув в лежащего Рейневана ботинком. – Господин Белява. Давненько мы не виделись. Ты не радуешься?
Рейневан не радовался.
– Заждались ты тебя здесь, – посетовал Аулок, – в слякоти, холоде и неудобствах. Ну,
– Давай, Кунц, я садану его по зубам, – предложил один из банды. – Он мне тогда чуть было глаз не выбил, в той корчме под Бжегом. Так я ему теперича зубы вышибу.
– Перестань, Сыбек, – буркнул Кирьелейсон. – Держи нервы в узде. Иди лучше и проверь, что у того рыцаря было во вьюках и мошне. А ты, Белява, чего это так на меня свои буркалы вытаращил?
– Ты убил моего брата, Аулок.
– Э?
– Брата моего убил. В Бальбинове. За это будешь висеть.
– Дурь несешь, – холодно сказал Кирьелейсон. – Видать, с коня-то на голову сверзился.
– Ты убил моего брата.
– Повторяешься, Белява.
– Врешь!
Аулок встал над ним, по выражению его лица можно было понять, что он решает дилемму: пнуть или не пнуть. Не пнул явно из пренебрежения. Отошел на несколько шагов, остановился у коня, убитого выстрелом.
– Чтоб меня черти взяли, – сказал, покачав головой. – И верно, грозное и убийственное оружие эта твоя хандканона, Сторк. Погляди сам, какую дырищу в кобыле проделала. Кулак поместится! Да! Воистину – оружие будущего! Современность! Прогресс!
– В задницу с такой современностью, – кисло огрызнулся Сторк из Горговиц. – Не в коня, а в мужика я метился из этой холерной трубы. И не в этого, в того, другого.
– Не беда. Не важно, куда метился, важно, куда попал! Эй, Вальтер, ты что там делаешь?
– Дорезаю тех, кто еще дышит! – ответил Вальтер де Барби. – Нам свидетели ни к чему, верно?
– Поспеши! Сторк, Сыбек, ать-два, сажайте Беляву на коня. На того рыцарского кастильца. Да привяжите покрепче, потому как это озорник. Помните?
Сторк и Сыбек помнили, ох помнили, поэтому, прежде чем посадить Рейневана на седло, выдали ему несколько тычков и покрыли грязными ругательствами. Связанные руки прикрепили к луке, а икры – к стременному ремню. Вальтер де Барби покончил с «дорезанием», протер кинжал, трупы зембичан затащили в кусты, коней прогнали, по команде Кирьелейсона вся четверка – плюс Рейневан – двинулись вперед. Ехали быстро, явно стремясь поскорее убраться с места нападения и оторваться от возможной погони. Рейневан дергался в седле. Ребра кололи при каждом вздохе и болели как черти. «Дальше так быть не может, – глупо подумал он, – не может быть, чтобы меня то и дело колотили».
Кирьелейсон подгонял дружков криком, ехали галопом. Все время по дороге. Они явно предпочитали скорость возможности скрыться, плотный лес не позволил бы ехать рысью, не говоря уже о галопе.
С ходу вылетели на распутье и напоролись на засаду.
Со всех дорог, а также сзади на них ринулись скрытые до того в зарослях конники. Человек двадцать, из которых половина была в полных белых латах. У Кирьелейсона и его компании не было никаких шансов выкрутиться, но все равно, надо признать, они яростно сопротивлялись. Аулок с разрубленной топором головой свалился с коня первым. Рухнул под конские копыта Вальтера де
