настоящему проверить все свои три 'где', а там уже решать - по нашим ли, Макся, с тобой умишкам и всему прочему ехать еще куда-то. Оно ведь и на Братской ГЭС можно так, как мы сейчас, дороги только чистить. Первый класс рабочей жизни мы с тобой, давай считать, закончили, подаем заявления во второй класс - на специальности рулевых, мотористов. - Михаил костяшками пальцев постучал по столу, сгреб, свалил в одну кучу все расставленные было, как солдатики, патроны, сдвинул туда же банки с порохом, с дробью, выбежал на середину избы, крутанулся на одной ноге. - Э-эх, черт! - и давай пинать, гонять по полу валенки, сброшенные Максимом возле печки. - Макся, а ведь жаль будет все-таки уходить отсюда! Хорошо здесь жилось! Там на рейде, к примеру, так же не поохотишься. И вообще там - полтайги только. Если не четверть.
- До Ингута от рейда по прямой десять километров всего, - заметил Максим. - Два часа легкого ходу.
- И дисциплина там, что ли, такая будет, как здесь?
Максим что-то хотел сказать, возразить, - Михаил заорал на него:
- Молчи! Сам я всего не понимаю, что ли? Ты резиновый. Тебя надави, отпусти, и ты опять как был. А я стекло. Лишнего нажми - сломаюсь, черкани алмазом - навсегда царапина останется.
- А ты знаешь, - вдруг обозлясь, закричал и Максим, - а ты знаешь, что ты после той ночи, как у нас ночевала... ты стал не стекло, а пустая железная бочка! Из-под бензину. Чуть дотронься - и загремит! А зажги спичку около - разорвется, как мина. И еще ты стал...
Михаил ухватил его одной рукой за пояс, другой - под коленки, подержал на весу и легко кинул на кровать. Сам навалился грудью на грудь, зажал круглые Максимовы щеки между своими жесткими ладонями.
- Макся, гляди мне в глаза. Я все понимаю. Ежели в нашу с тобой мужскую дружбу какая-нибудь там Федосья войдет и расколет нас, разделит - ударь меня в лицо. И больше после этого мы друг друга не знаем. Понял? Можешь сейчас ты меня ударить? Ну! Бей! - и сразу отвалился от Максима, посадил его на кровать. - Бей, говорю! Можешь?
- Н-нет... Уйди ты... Не могу... Ну тебя, - промычал Максим. Он совершенно обалдел от встряски.
- Не можешь? То-то же! - Михаил грубовато засмеялся. - Макся, а ведь ничего на свете нет лучше дружбы. Ну, давай, черт, свою руку! А Федосьи всякие - да гори они синим огнем!
9
Цагеридзе стоял у окна. Глядел, как бродят по тайге косматые снежные тени, то широко заслоняя собой даже самые ближние к конторе деревья, то, словно бы скрутившись в толстые тугие жгуты, уходят куда-то вглубь, в лесную чащобу, а вслед за ними устало волочатся понизу метельные хвосты поземки.
Четвертый день с тех пор, как ослабли морозы, дует и дует ветер, гонит и гонит над лесом седые грузные тучи, все окрест засыпает снежной крупой, а на затишных опушках, у заборов, в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону Боже, боже, сколько снегу повсюду! А сколько его выпадет еще до весны?
Красноярск - город метельный и снежный. Но что красноярские снега и метели в сравнении с этим? На Севере, где в узел сходятся меридианы, есть Полюс географический; чуть в стороне от него Полюс магнитный; еще подальше, в сторону ледяного моря Бофора, Полюс недоступности; среди Яно-Оймяконских нагорий, в долине Индигирки, Полюс холода; а здесь вот, в читаутской тайге, наверно, Полюс снега. Да-а... А под невообразимыми толщами снега, где-то во льду заморожен народный миллион, спасти который дело чести и совести его, Цагеридзе. И он смотрел и думал: зима уже на самом перевале, дни текут и текут, а что им предпринято для спасения леса? Реального пока ничего ровным счетом. Как подступиться к ледяному кладу?
Он восстановил в памяти разговоры в тресте при его назначении сюда. В целом они сводились к тому, что сплав по сибирским рекам, увы, дело, во многом зависящее от стихии. Ну, что действительно прикажете делать, если в верхних малых притоках Читаута с весны не оказалось в достатке воды? Если с грехом пополам и ценой огромных и честных усилий весь лес из этих притоков выгнали только во второй половине лета. А тут пошло: то бешеный подъем воды в самом Читауте, то резкий спад, при котором плывущие по реке бревна затягивает в мелкие глухие протоки, осаживает на отмелях и приверхах островов, бесконечной лентой выстилает в прибрежных кустарниках.
До поздней осени, до самой крайней возможности шли люди с зачисткой 'хвостов', вытаскивали, выводили замытые илом бревна из мелких проток, рубили кусты и высвобождали завязший в них отменный длинномерный лес, катили его по песчаным отмелям вручную, стяжками - иначе как? - иногда добрых три сотни метров до глубокой воды, и тут вдруг ударил мороз, начались сразу снежные вьюги, по реке поползла густая зеленая шуга. И все вместе - бревна и жесткая ледяная каша - загромоздили собою не снятую запань, забили протоку до самого дна. Еще день-другой, и все спаялось, окостенело, превратилось в сплошной панцирь. Новым снегопадом засыпало, заровняло все шероховатости в запани, хоть на тройках катайся, скачи по ней. Сколько оказалось в ледяном плену бревен? Кто знает! Сплавная арифметика всегда очень проста. Известно точное количество леса, сброшенного с берегов в реку, известно, сколько его связано в запани в плоты, известно, что на отмелях, в кустах и мелких протоках 'хвостов' как будто не оказалось, стало быть, вся разница - либо 'утоп', либо аварийный вынос из запани, либо, наконец, остаток леса в самой запани. Считали, считали, прибрасывали разные потери по самым высшим нормам и определили: на рейде во льду заморожено примерно двадцать восемь тысяч кубометров.
Особо тогда поговорили в тресте: кто виновен? Лопатин? Нет, со всей решительностью этого нельзя сказать. Выпивал он изрядно, это верно. Но кто из сплавщиков не пьет? Начальником рейда Лопатин работал восемь лет, и результаты по осени даже в еще более трудные годы всегда были хорошими. Такая страшная беда оказалась для него и первой и последней в жизни. Не надо все валить на мертвого, хотят иногда кой-кто это и любит делать. Виновна природа. В отчетах по сплаву есть специальная графа: 'потери от стихийных бедствий'. Если выручить замороженный в запани лес не удастся весной, после ледохода придется списать его по этой графе. Напутствуя Цагеридзе, так и сказали: 'Принимайте дела и посмотрите на месте, можно ли что-нибудь сделать. Вы молодой специалист, а молодость щедра на выдумки. Представьте свои соображения, расчеты. Будем решать. Но вообще-то, что с возу упало, то пропало. А вы главным образом думайте о будущем новом сплаве, не подкачайте с подготовительными работами. Это будет большой сплав, лесу нынче в верховьях Читаута готовится много. Имейте еще в виду, что пока вам придется работать без главного инженера, одному за двоих. Нету. Пока подбросить вам некого. Разве что летом, тоже кого-нибудь из молодежи, из нового выпуска'.
И вот сегодня с утра целый день он здесь, на рейде, разговаривал с людьми. Можно было бы это назвать производственным совещанием. Баженова, как плановик и как председатель месткома, настаивала так и записать в протокол, Цагеридзе сказал: 'Не надо никак называть этот первый наш разговор. И пусть он будет без протокола. Пусть всякий говорит, что хочет и о чем хочет'.
Народу набилось битком, красный уголок полнешенек. Говорили о разном: о нехватке жилья, о том, что в поселке безобразно обстоит дело с электрическим освещением, о столовой, где холодно и грязно... Важный и нужный разговор. А больше всего - правильно! - говорили о главном, о замороженном лесе. Поговорить об этом, наверно, хотелось всем до единого, но Женька Ребезова подняла крик: 'Довольно! Все ясно!' Пожалуй, она была права. Самое существенное было сказано твердо: спасти лес можно. Вопрос - какой ценой?
Василий Петрович опять издевательски повторял о 'мильёне', который обойдется государству в два 'мильёна'. Говорил, что даже на войне никогда не пожертвуют полком, чтобы спасти одну роту, хотя там идет речь о живых душах, а здесь всего лишь о бревнах, о лесе, которого в Сибири пожарами уничтожается в тыщу раз больше, чем люди заготавливают в дело. 'Ежели мы лес этот выручим, а затратим на него вдвое более, чем сам он стоит, - закончил он свою речь, - я по обязанности весь матерьял передам прокурору'.
Высокий, сухощавый, со старчески западающими глазами, лоцман Герасимов задиристо ему возразил: 'Прокурор, он гоже не черт, это чертом нас раньше пугали. На сплаве без риску нельзя, на сплаве риск кругом. Поплывешь - вдруг на мель плот посадишь. Или в порогах его разобьет. Валяй тогда за всякий раз тащи Кузьму Герасимова к прокурору, тащи за то, что он, дурак седой, не рассчитал внезапного ветра, не разглядел за пять километров ходовую струю, не убил моториста на катере за то, что он вовремя головку у плота не сумел 'отработать'. По видимости, Кузьме Герасимову с юношества надо было в контору идти, прибыля подсчитывать, а начальникам рейдов - велеть заготовленный лес вовсе в реку не скатывать, чтобы
