самая, которая заморозила в запани лес, но никак не инженерный расчет.
Было еще темно, на востоке едва-едва намечался рассвет. Над крышами домов курились дымки и несли в себе самые разные оттенки запахов, от горько-сухих, дровяных, до жирно-щекочущих - запахов мяса, поджаренного с луком. Люди вставали, готовились к работе, к началу борьбы за Миллион, который, когда стоишь на берегу и смотришь на заснеженную реку, так же незрим, как незримы были миллионные клады, закопанные под стенами древних развалин и никогда не найденные бабушкой Николая Цагеридзе.
Вчера еще Читаут казался совсем не широким, а протока, забитая замороженным лесом, и вовсе узенькой полоской. Теперь, когда Цагеридзе решал окончательно, где именно и как ляжет снежная дамба, определяющая границы наплава льда, все это раздвинулось, распахнулось и вширь и вдаль.
Ого-го, сколько тут надо будет налить воды! Да ведь еще надо сделать и так, чтобы граница между естественным и наплавленным льдом была пряма и резка, чтобы более тонкий лед весной свободно и легко оторвался от защитной искусственной дамбы и начал скользить вдоль нее по главному руслу реки. Снег, снег, как его много! Правильно кто-то из молодых ребят вчера говорил, что из снега с водой можно сварить ледяную кашу, похожую на рассыпчатую гречневую. Но как этой кашей потом удерживать жесткие, словно сталь, плывущие сверху и тяжко давящие в берега ледяные поля?
Ничего! Главное решение найдено, а все остальное приложится.
В конторе светилось единственное окошко - в бухгалтерии. Василий Петрович всегда приходил раньше всех. Он и уходил самым последним. Цагеридзе ничего не смыслил в бухгалтерском деле и относился ко всем этим тугим картотекам и пухлым папкам с документами пренебрежительно, как к чему-то совершенно ненужному, хотя и неизбежному. Ему казалось, что весь учет можно бы великолепно свести к десятку, ну, двум десяткам показателей. Зачем такие 'простыни' - ведомости, в которых сотни и тысячи строчек, колонок и граф? Он сам, Цагеридзе, по требованию главного бухгалтера, не так давно подписывал годовой отчет со всеми приложениями, хотя совершенно ничего в нем не понял, кроме остатков 'Расчетного счета в Госбанке', 'Кассы' и 'У подотчетных лиц'. Это были довольно крупные суммы, и Цагеридзе сказал тогда весело: 'О, Василий Петрович, на эти деньги мы и замороженный лес вытащим, и жилье построим, и подготовительные работы все проведем. Отлично! Мы богачи'. А бухгалтер хрипнул своим ядовитым смешком: 'Куды - не богачи ли? А в пассиве что? Кредиторская задолжность. Депоненты. Невыплаченная зарплата. Разложению баланса - недостаток оборотных, триста пятьдесят семь тыщ. На строительство деньги вовсе другие. Капбаланс. Там деньги, лимиты всегда горят. Ни хрена не строим. Конечно, хозяйству не гибель. При дисциплине финансами обеспечу. Ты свое сработай хорошо, а я свое сработаю'.
Вот и сейчас Василий Петрович сидит и гоняет на счетах косточки, 'свое срабатывает', он не думает, выдержит или не выдержит наплавленный лед. А сказать в любой момент: 'финансы исчерпаны' - может. Что говорят сейчас эти деревянные оракулы - счеты? Где Цагеридзе будет труднее: на реке или в этой вот теплой комнате с грудой бумажек всяких цветов на столе? Василий Петрович вчера уже намекнул: 'Разговор по делу будет потом'. Черт его знает, каким образом научиться без внутреннего напряжения, свободно и просто, как со всеми, говорить с этим 'вторым главным лицом'?
Цагеридзе прошел темным коридором в свой кабинет, зажег лампу. В 'предбаннике', как иронически назвал Цагеридзе комнатку перед своим кабинетом, Лиды еще не было. Пишущая машинка стояла накрытая помятым клеенчатым чехлом. Немного оттопыривалась верхняя часть дверцы канцелярского шкафа, сделанного каким-то местным умельцем. За этой скоробившейся дверцей тоже таились бумаги, бумаги.
У Цагеридзе служебный стаж был еще слишком мал, чтобы осознанно презирать и ненавидеть бумаги. Они ему казались каким-то неведомым, неразгаданным врагом, способным ошеломить любой неожиданностью. И потому он не столько ненавидел бумаги, сколько просто боялся их, испытывая тот особый страх, который заставляет женщин вскрикивать, увидев мышь, а некоторых мужчин - брезгливым щелчком сбивать забравшегося на рукав паука.
На столе у Цагеридзе лежали бумаги. Но это были свои бумаги, помощники, хранители многих его интересных мыслей, которые - не запиши их сразу - может быть, только промелькнули бы и навсегда исчезли. Ах, если бы и все бумаги были только хранителями полезных, интересных мыслей!
Он уселся за стол и начал набрасывать план расстановки рабочих, такой расстановки, чтобы можно было одновременно строить и защитную дамбу, и жилые дома, и вести подготовительные работы. Писал и все время ловил себя на том, что делает он это тоже на бумаге, его союзнице и единомышленнице.
Однако бумага на этот раз не была доброй.
Как ни прикидывал Цагеридзе, рабочих на все не хватало, хочешь не хочешь, а надо что-то приостанавливать. Что? И рука невольно потянулась к строчке, обозначенной буквами 'Ж.С.' - жилищное строительство. Да, так ему вчера и говорили женщины: всегда за счет жилья. Ну, а за счет чего же? Когда имеется всего четыре колеса - больше одной телеги из них никак не соорудишь...
Скрипнула дверь. Появился Василий Петрович, как обычно охомутанный своим толстым шерстяным шарфом и с папиросой, приклеенной к нижней губе.
- Привет начальству, - сказал он, садясь в свой излюбленный уголок на скрипучем диване. - Гонит идея, спать не дает? Лопатин спервоначалу тоже пылал. Так всякий. Закон. Пока всего не попробует. Приказ подписан?
- Считайте: подписан, - сказал Цагеридзе. Отвечать - 'здравствуйте' теперь уже не имело смысла.
Василий Петрович тяжело поднялся, подошел к столу и протянул руку.
- Давай.
- Приказ? - переспросил Цагеридзе. - Я же сказал: считайте, что он подписан.
- Бумагу надо. Бумагу в руку.
- Придет Лида, напечатает. Зачем такая поспешность, Василий Петрович?
- Не мне. Тебе тоже. Нет так нет. Подожду. Ты свое дело начинаешь, я свое. У всякого своя смелость, свой рыск.
- Ну уж вы-то, Василий Петрович, я думаю, в жизни никогда ничем не рискнете, - сдержанно сказал Цагеридзе. И еще раз проверил заготовленный им еще с вечера короткий деловой текст приказа о начале работ по спасению леса. Ему показалось, что Лида пришла - в 'предбаннике' что-то стукнуло.
- Рыск мой какой, - весело блеснул глазами Василий Петрович и выплюнул недокуренную папиросу на пол, придавил ее подшитым валенком. - Рыск простой - голова чтобы осталась. Скупо? Вот тебе тогда кросворт.
- Многовато у вас кроссвордов. Сверх лимита...
- А что? Понимай.
Лида приоткрыла дверь, просунула голову.
- Вам ничего не нужно, Николай Григорьевич? Я пришла.
- Пожалуйста, Лидочка. Вот перепечатайте этот приказ побыстрее.
Она взяла листок бумаги, пожала плечами с сомнением: 'Такой коротенький?' И через минуту защелкали клавиши машинки.
Василий Петрович, шаркая подшитыми валенками, разгуливал по кабинету. Мял в крупных, жестких пальцах папиросу.
- Разгадывай, начальник. Вот так. В Тасеевой стоит штаб фронта. Партизанский. Из Долгого Моста, умри, надо доставить туда пакет. Обратно получить приказ. А в Абапе путь перерезан - белые! Казачий отряд. По всем дорогам мотаются вершие, хрен пройдешь. Попадается в лапы казакам парень. Обыскали - пакет. Куды денешься? Приговор - к стенке. Вопрос: чего он пошел, когда знал, что дороги все перехвачены? Ответ: рыск, может, пройду. Надо! А его - к расстрелу. Зима, мороз. Ночь провести в холодном амбаре, утром - на мушку. Амбар арестантский от штаба через дорогу. У забора конь, в сани запряженный. Вечер, темень, морозная муть. Ведут несвязанного, под револьвертами. Куды к чертям убежишь? Руки за спиной складены. Не так шевельни, две пули в спину. А скажи: есть разница - в грудь или в спину. Сегодня вечером или завтра утром? Повернулся. Успел: бац одного в морду, бац другого. Сбил с копылков. А заслонило ум: револьверты отнять. Вся душа к лошади. Ночь скроет. Повод от забора отвязал, в сани упал. Тут бич ременный. Один миг пропусти - и пули уже полетят. Когда те из сугробов выберутся. А рыск. Все одно - пули. Не сейчас, завтра. Рубанул бичом коня так, чтобы двадцать верст скакал, хвостом крутил. А он не крутнул. Не поскакал лягнул. Уросный, холера. Из оглобель задними ногами выметнулся. Ударь тише побежал бы. А черт мог знать характер лошадий? Теперь хлещи не хлещи - езды не будет. В оглобли коня заправлять - сто раз застрелят. Одно: бежать так. Побежал. Собаки со всех дворов охватили, рвут. А те стреляют уже.
