огромным, нижняя губа, постоянно мокрая и чуть оттопыренная вниз, приоткрывала желтые крепкие зубы. Да и все в нем было сделано словно с двойным запасом прочности: коренастый, широкоплечий, с длинными, мощными ручищами, покрытыми, как и все тело, густой россыпью веснушек. Любой другой, например, я, пришел бы в отчаяние от таких не голивудских стандартов. Этот же абсолютно не унывал. Редкое жизнелюбие прямо-таки веяло от него, даже манера носить шапку набекрень и говорить не выпуская цигарки из уголка губ говорила об уверенности в себе. Мало того, Рыжий был большой охотник приударить за женским полом, причем женщины у него делились на три категории: цыпочки, бигсы и просто бабы. Как раз в тот момент он начал свой очередной рассказ.
- В Одессе поднимаюсь по Потемкинской лестнице, смотрю, стоит такая бигса... Все при ней, в мини, на платформе, размалевана что надо. И стоит она вот так, смотри, - Рыжий начал изображать девицу, подбоченился, выдвинул вперед левую ногу. - Я думаю, ну все, королева, не подойти. Тут выворачивается из толпы какой-то очкастый хмырь, подваливает к ней и говорит: 'Двадцать' . Она ему: 'Пятьдесят'. Он ей снова: 'Двадцать', она ему опять: 'Пятьдесят... Ну ладно, пошли'. И пошла...
Под общий хохот толпы Рыжий изобразил прыгающую походку хромоногой жрицы любви.
- Да брешешь ты все, Рыжик, - прогудел высокий краснолицый мужик в новой нутриевой шапке. - Я этот анекдот еще в детстве слышал, акурат после войны.
Этого замечания Рыжий краснолицему не спустил.
- Врешь ты все, Гапоненко. Ты же сам мне рассказывал, что твой батька после войны из-за угла по москалям из колымета пулял. Ты ж до пятидесятого года по схронам в лесу ховался, а потом на Колыме с батяней лет десять кайлом вечную мерзлоту ковырял. Так что не три мне уши снегом, я их еще не отморозил.
Андрей, уже докуривший сигарету, рассмеялся и сказал мне вполголоса, кивнув на толпу весельчаков:
- Наши с тобой основные конкуренты, старые артельные кадры. Каждый лет по десять отработал на золоте.
- А сколько человек набирают? - спросил я, опасливо разглядывая 'конкурентов'.
- Шестьдесят. А приходило уже раза в три больше.
Я окончательно приуныл. Андрей понял это по моему лицу и рассмеялся.
- Ничего, прорвемся, что мы, не танкисты?
На вид лейтенанту можно было дать лет двадцать семь- двадцать девять. Он был высок и красив. Отличная выправка, светло-русые густые волосы, голубые глаза, брови вразлет, волевой, тяжелый подбородок. Просто плакатное воплощение советского офицера. Несмотря на мороз, на нем были легкая осенняя куртка и старенькая ондатровая шапка. За время двухчасового совместного ожидания мы с ним разговорились. У нас нашлось даже кое-что общее, например, сиротство. Родители Андрея погибли в автомобильной катастрофе, когда ему не было еще тринадцати лет. Его, как сына офицера, отправили в суворовское училище, ну а дальше прямым путем в танковое училище.
В разгар нашего разговора открылась заветная дверь, и в коридор вывалился прямо-таки пышущий гневом Гапоненко. Его лицо, и без того красное, теперь просто пылало.
- С-суки канцелярские! Сидят там! 'Ваше семейное положение...' громогласно передразнил он кого-то из чиновников, нервным движением заправляя выбившийся мохеровый шарф. - Какой вам хрен, дело до моего семейного положения?! Пятеро детей, ну и что? Что я от этого, хуже работать буду? Наоборот. Я с самим Тумановым семь лет отработал, пока эти придурки артели не прикрыли...
Он ушел, бормоча ругательства. Мы с Андреем переглянулись.
- А у тебя как насчет семейного положения? - спросил он.
- Да живу тут с одной, - мне даже стало стыдно, что я так обозвал свою ненаглядную Елену, но слово не воробей, уже вырвалось. -У нас ребенок, но мы не расписаны.
- Почему?
- Да так получилось, - не стал вдаваться в подробности я. Что делать, если наша любовь закрутилась, когда Ленке не было еще и семнадцати.
Свою историю Андрей рассказал во время очередного перекура.
- Я женился еще в училище и по распределению попал сразу в ЗГВ, в Германии. Жили вроде бы хорошо. Детей только не было. А тут выводить нас вздумали... Спасибо лысому, ни дна ему ни покрышки. У Вальки в Москве родители, она уехала на полгода раньше меня. Красивая, собака, была. - Глаза Андрея отразили еще живую тоску, он сделал паузу, глубоко затянулся, потом продолжил. - А когда я приехал, оказалось, что уже не нужен. Это я еще в загранке что-то значил, а так - самый обычный старший лейтенант, и до генерала как до Магадана пешком. А папочка с мамочкой ей уже новую, выгодную партию нашли. Толстопузый один из горкома партии, завотделом.
Он помолчал, стряхнул с плеча несколько снежинок, слетевших с крыши, словно они ему мешали, а потом продолжил:
- Валюха все себе оставила - стенку, мягкий уголок, аппаратуры одной только полконтейнера было, на продажу. Шмотки даже мои не отдала, ношеные уже. Куда они ей? Этот толстопузый все равно в них не влезет. Да и черт с ними, пусть подавится. Не это обидно...
Глаза у него стали совсем как у побитой собаки.
- Я пару дней терпел, а потом принял на грудь хорошенько, да пошел разбираться. А они меня даже на порог не пускают. Ну я всю обойму из табельного 'макарова' им в дверь и засадил. Думал, посадят, но ничего, замяли. Тот райкомовский дятел тоже понял, что этот скандал ему ни к чему, могли и выговор влепить по партийной линии. Пока я в кутузке, сидел меня заочно развели...
- Разве так можно? - удивился я.
- У них все можно. Один звоночек по телефону кому надо, и все, я уже холостой. Выперли меня из армии, из столицы. Поехал куда глаза глядят... Билет взял до Владивостока, лишь бы подальше от Вальки, а в поезде как загудел, не помню, как в вашем городе вышел. Очухался три дня назад в женском общежитии при ткацкой фабрике. И смех, и грех, все тело в засосах, денег ни копья, а было много, еще и дойчмарки водились. Из одежды только то, что на мне, хорошо еще, что документы не потерял. Так вот бывает в жизни.
За разговорами время прошло быстро. В кабинет мы попали почти одновременно, так как принимали двое: полная дама в очках с непонятно-ржавого цвета волосами и худощавый мужчина с лицом, навеки исковерканным тяжким трудом делопроизводителя. Я попал на допрос к даме, а Андрей - к мумифицированному чиновнику.
Анкетные данные, что требовались от нас, действительно оказались весьма обширными, и, кроме естественных в таких случаях вопросов: о специальности, квалификации, стаже, - дама подробно расспросила меня о семейном положении, даже интересовалась адресами самых близких родственников. На всякий случай я умолчал о Ленке, не знаю уж и почему, как-то на меня подействовал тот монолог краснолицего Гапоненко.
- Результаты будут известны через неделю, - в конце своего допроса объявила мадам. - Списки принятых мы вывесим на дверях.
Я с облегчением покинул душный кабинет. Вскоре вышел и Андрей.
- Ну что? - спросил я. - Тоже через неделю?
- Да, - ответил тот и так тоскливо огляделся по сторонам, что я понял идти лейтенанту некуда.
- Пошли к нам, поживешь первое время, а там, может, и пристроишься куда, - предложил я.
- Идет, - легко согласился он, а потом смущенно добавил: - В общежитие больше не тянет, не затрахают до смерти, так сопьешься там на фиг.
Нельзя сказать чтобы Ленку обрадовал постоялец в нашей 'грандиозной' восемнадцатиметровой комнатенке. При знакомстве Андрей очень осторожно пожал хозяйке руку. Его можно было понять - если я выглядел моложе своих лет, то Елена смотрелась на все свои законные семнадцать годков. Маленькая, хрупкая, со светлыми, почти белыми волосами, она не производила впечатления замужней женщины и матери. Только Валерия, заоравшая в своей кроватке, подтвердила, что это именно так. Глянув на дочь, Андрей сразу заявил:
- Мамина дочка. Глаза один к одному.
Да, это он верно подметил. За эти голубые сапфиры я и полюбил в свое время Елену. Такого оттенка, с
