помогал часа на три-четыре, и к утру кровососущее племя стабильно будило нас, проникая в какие-то невидимые глазу щели.
А позже к комарам прибавился еще и гнус. То, что это нечто совершенно другое, я понял буквально в первый же день, попав к этим тварям на обед. В тот день, растопив баню, я напросился в поход с Олежкой Чигрой. Время от времени он совершал небольшие вылазки в тайгу за диким луком и некоторыми травками, добавляемыми им в чай. Этот дитя Москвы настолько полюбил тайгу, что уже третий год после армии вербовался поваром в разного рода экспедиции, совсем забросив столичную жизнь. Федьке было лень до смерти таскаться битый час по сопкам за поваром с тяжелым карабином наперевес, и он милостиво переложил эту обязанность на меня, пообещав даже присмотреть за баней. Пока шли по вырубленной нашими рьяными плотниками пустоши, все было хорошо, солнце припекало, ветерок обдувал. Мною двигало в основном любопытство, еще бы, столько времени в тайге, а ничего не видел, кроме сумрачного пейзажа Катуги да ее грязной воды под ногами. Чем выше поднимались в гору, тем больше у меня возникало ощущение, что вот сейчас мы отойдем подальше и заблудимся. Трава становилась все выше, исчезли протоптанные тропинки, и лишь далеко разносящееся по округе тарахтение дизельной электростанции еще как-то подсказывало обратную дорогу. Я покосился на Олега, но его лицо оставалось невозмутимым.
- Ты дорогу-то обратно найдешь? - поинтересовался я.
- Конечно, - удивился тот.- А ты что, совсем не ориентируешься?
- Не-а, - признался я. - Я за свою жизнь в лесу-то был всего пару раз.
- Ну, а твоя хваленая память? Неужто не помнишь ничего?
Я пожал плечами. Стыдно было признаться, но у меня уже несколько минут странно кружится голова. То ли от этого чересчур чистого воздуха и переизбытка кислорода, а может, и от завораживающего покачивания верхушек деревьев. Не поспевая за поваром, я почти бежал за ним, истекая потом. А тот шел легко, и меня спасало только то, что он часто останавливался, раздвигал траву и рвал какие-то цветы, показывал их мне, говорил названия. Я как ученый слон послушно кивал головой, тут же забывая, как они выглядят. Лишь названия застревали в дурной башке: солодка, белоголовник, бадун, аир. Еще этот дурацкий карабин неимоверно оттягивал шею. Пришлось перестать рисоваться, изображая из себя рейнджера в дебрях Амазонки, и перевесить его на плечо.
Перевалив через сопку, мы спустились вниз, где в распадке шумел резвый ручей.
- Пойдем-ка туда сходим, может дикий лук найдем, - сказал Олег, решительно ступая в прозрачную воду. Я не слишком охотно двинулся за ним. Воды здесь было максимум до колен, но сшибить с ног течение могло запросто.
За ручьем тайга оказалась гораздо гуще, темная, еловая.
Да и ветра тут не было, сопка прикрывала нас с наветренной стороны. Я вошел под густые тени деревьев даже с облегчением - изрядно запарился, шатаясь на солнцепеке. Машинально отгоняя сразу прицепившихся комаров, я прошел метров десять, мало обращая внимание на роящуюся рядом мошкару. Резко втянув ртом воздух, закашлялся и долго потом отплевывался, чувствуя на языке противный кисловатый вкус крылатой 'лесной гвардии'. Мы прошли еще метров двадцать, прежде чем я понял, что кусаются как раз не комары, а проклятая мошкара. Как она умудрялась это делать при таких ничтожных размерах, я не мог понять. Но через какие-то пять минут наше положение стало совсем нестерпимым. Лицо и руки чесались просто нестерпимо. Олег начал материться, хотя обычно воздерживался от грубых словоизъявлений, предпочитая что-нибудь позаковырестей, вроде 'жертва аборта' или 'сын осла'.
- Пошли назад, - прокричал он, ожесточенно отмахиваясь руками от почти невидимого врага. - Пусть этот лук олени едят, чтоб они сдохли!
Последние слова относились, конечно, не к оленям, ничуть не повинным в наших мучениях, а к злобным кровопийцам. Чтобы хоть чуть-чуть избавиться от их атак, Олег закурил сигарету, предложив мне сделать то же самое, но я отказался. С сигаретой в зубах я бы совсем сдох, и так дыхалка отказывала.
Вынырнув из темного хвойного леса, мы перешли ручей и испытали громадное разочарование. На солнце наползла громадная туча, а ветер, наоборот, стих, как перед грозой, и эскорт заунывно поющего гнуса с басовитыми нотками оживившихся комаров преследовал нас до самого лагеря. Лицо, руки, шея - все у меня просто горело. Около реки комариный конвой, слава Богу, отстал, по течению Катуги ветер тянул как по трубе, и встретивший нас Чапай с изумлением вытаращил глаза, а потом догадался, в чем дело, и засмеялся.
- А я думаю, куда это повар с банщиком слиняли? Костер потух, Федька дрыхнет... А они гнус решили подкормить. Нет, братцы, сейчас без накомарника ни шагу.
Я метнулся было к бане, проклиная про себя ленивого Гарика, но бригадир остановил меня.
- Подкинул я дров, не гоношись. Лучше на рожи свои посмотрите.
Я глянул на Олега и присвистнул. Его лицо напоминало боевую маску индейца: щеки опухли от укусов и испачканы кровью. Взглянув на себя в зеркало рядом с умывальником, я убедился, что выгляжу ничуть не лучше Олега.
Позже к мириадам кровососущей мелкоты прибавились еще и пауты, здоровые мухи вроде наших оводов, только крупней. Ну, эти кусались совсем по-зверски, словно подкравшаяся медсестра-садистка с размаху всаживала шприц с толстой, тупой иглой.
От паутов страдали не только мы. В один из обеденных перерывов, когда смолкли бульдозеры и затихла наша электростанция, совсем рядом со столовой, метрах в пятидесяти от нас, раздался громкий треск сучьев, и на речную отмель выскочил огромный рыжий олень-сокжой. С ревом и громким плеском он погрузился в воду по самые рога. Но и здесь его не оставляли кусачие твари. Олень тряс головой и совсем по-человечески стонал.
- Федька, ружье! - приглушенным голосом прохрипел Иванович, выскакивая из-за стола. Громче крикнуть он не мог, боялся спугнуть рогача, а до вагончика, где дрых, как обычно, Федька, было метров двадцать. Не дождавшись оружия, Чапай крупным галопом рванул к штаб-квартире, но пока возился с бронированной дверью, олень уже пришел в себя и, увидев совсем рядом с собой вонючие бульдозеры, а на берегу людей, ломанулся через реку. Я, признаться, был этим искренне доволен. Конечно, хотелось бы поесть свежего мяса, но я от всей души сочувствовал рогачу, как товарищу по несчастью. У него ведь даже рук не было, чтобы отгонять эту вампирообразную сволочь.
Этот забавный случай сыграл в дальнейшем неожиданную роль. В суматохе Федька потерял ключ от 'золотой' кладовки. Ключ представлял из себя десятисантиметровую стальную пластину с нарезанными по диагонали зубцами и большим кольцом на конце. Хватился пропажи он быстро, минут через пять. Сначала они вдвоем с Ивановичем ползали по всей площадке перед домиком, награждая друг друга нелестными эпитетами, затем поставили кверху задом всю бригаду. Но даже расширив зону поисков чуть ли не до Тихого океана, ключа не нашли. Еще бы! Он давно уже лежал у меня в кармане. Что делать, если эта железяка, вывалившись из кармана пробегавшего мимо Федьки, упала к самым моим ногам. Будь это ключ Ивановича или любого другого члена бригады, я вернул бы его тут же. Но только ни Гарику. Не мог простить ему тот инцидент с Андреем, угрозы в адрес Лейтенанта... Да и сам по себе нахальный уголовник был мне неприятен, а у Ивановича к тому же еще был дубликат ключа.
Примерно через месяц после начала работ прилетел вертолет, привез продукты, нужные запчасти и забрал добытое золото. Побывало у нас с инспекцией и начальство, сам Мациевич и седой мужчина с обветренным, изрезанным морщинами лицом. Это был Веприн, главный специалист по золоту, геолог. К золоту были приставлены два охранника с автоматами.
Хотя золото увезли, мы точно знали, сколько его добыто нашей бригадой. Каждый вечер Чапай торжественно объявлял цифру дневной добычи. Минимум добыли в первый день, а рекорд установили уже в августе - почти семь килограммов. Точными подсчетами занимался невысокий мужичок по фамилии Плаксин, по профессии плотник-механик-электрик. Мы ни разу не видели, чтобы он плакал, но зато с тошнотворной скрупулезностью суммировал ежедневную добычу к ранее добытому весу золота.
Мужиков неизменно поражало то, что при этом он ни разу не забыл и не перепутал пятизначные цифры. Пробовали проверять его по записям Ивановича, но все сходилось до грамма. Происходило это или за ужином, или ночью, после отбоя, в темноте.
- У нас было пятьдесят два килограмма шестьсот двадцать пять граммов... - начинал напевно, как молитву, он.
- Не двадцать пять, а двадцать шесть, - пробовали сбить его. Не огрызнувшись и даже не повысив
