Прибыв в родные места, Берн заново почувствовал силу пронесшегося над планетой шквала. Даже Альпы изменились: вместо ледниковых шапок – леса.
Исчезло питаемое ледниками Цюрихское озеро.
Здание университета с башенками и колоннами сохранилось, его берегли как архитектурный памятник Земной эры. Только теперь здесь был не университет – автоматическая кондитерская фабрика, которую «орлы» посетили с великим удовольствием.
Да, сохранившееся содержалось в порядке, появились новые сооружения – но Берн будто блуждал среди незримых руин…
И здесь он, старожил, был в центре внимания малышей, показывал и рассказывал, где что было, – и малость перебрал. Когда сообщил «орлам», что это здание с башенкой было университетом, где учились восемь тысяч студентов, а он сам был там профессором, у тех возникли вопросы: что такое студенты, профессор? Берн принялся объяснять – ив нынешних понятиях невольно вышло, что он был учителем для взрослых. Малыши ахнули, а кто-то позади тихонько произнес:
– Бхе-бхе!..
Если Дед Ило, известный всей планете человек, всего лишь учитель для них, малявок, то каким немыслимым гигантом и героем должен быть «учитель для взрослых?» И чтобы им был Аль, который – они видели – во всех отношениях уступал Деду!..
Само понятие «учитель для взрослых» им казалось невозможным: взрослых не учили, они сами учились в делах от умеющих и знающих. Да и малышам никто никогда ничего не вдалбливал. В республике Малышовке читать они выучились, читая («А я эти знаки уже умею прочесть!.. А я Гулливера прочитал!..»), как и плавать они выучились, купаясь, как и летать на биокрыльях, пользоваться автовагончиками и многим другим они выучились в игре, соперничестве, азартных попытках.
Педагогический принцип, сделавший Ило учителем, был прост: дети должны общаться с самыми интересными, бывалыми, значительными людьми. Не то важно, чему они научат, о чем расскажут, – важно прямое общение. То что эти люди-вершины с ними разговаривают, путешествуют, спят, едят, ходят, что они – просто люди, снимало массу запретов с психики детей, высвобождало в них глубинную интеллектуальную силу, возможность и самим в будущем творить значительные дела.
Учителей выбирали, как депутатов парламента, и авторитет они имели не меньший.
У Деда Ило не было особой методики воспитания. Просто – все обволакивающая, мудрая, несколько ироничная доброта; в атмосфере ее, под прищуром все понимающих глаз казалось неуместным хныкать, капризничать, обижаться и обижать. Бывало, что он и наказывал: когда выговором, а когда, не тратя слов, и шлепком; но и в этом случае он как бы удовлетворял созревшее у зарвавшегося, нашкодившего «орла» чувство вины.
Знания о жизни он предоставлял им черпать из жизни, только намечал информативные маршруты путешествий. Сам же преимущественно учил детей владению собой, своим телом – особенно свойству самозалечивания. Это замечательное качество, как понял Берн, генетически только приживалось в людях, по наследству переходила потенциальная возможность (подобно тому, как наследуется возможность говорить, а не знание языка); и если упустить время, детские годы – пиши пропало.
В этом деле за детьми, особенно за мальчишками с их духом соперничества, нужен был глаз да глаз. «Вот у меня такая царапина залечится, а у тебя нет, ага!..» А потом и хвастающийся терял от боли необходимую собранность, и у него не залечивалось. Лилась кровь, начинался испуг, рев – экспериментаторы бежали к Деду за исцелением и выволочкой.
«Детям все – игра..» – рассеянно думал профессор, глядя в сторону четырех девочек на площадке у домиков и пытаясь понять, во что они играют. Девочки замысловато прыгали на одной ножке, жестикулировали – их фигуры вырисовывались на фоне заката. Движения казались знакомыми. Берн приблизился, посмотрел – и не поверил глазам: на летающем алюмосиликатном острове, на километровой высоте над коралловым материком Атлантидой… девочки играли в «классы»!
На серых плитах (с гнездами под переносные коттеджи) были нарисованы мелом те же фигуры: пять пар пронумерованных квадратов, увенчанные полукругом, а в нем та же – хоть и новыми символами – загадочная надпись: « Небо не горит».
Рядом запасливо вычерчена фигура второго тура– в ней парные квадраты чередовались с одиночными.
Играли долговязая Ия, полненькая белая Ни, двойняшки Ри и Ра. Девочки прыгали с зажмуренными глазами, передвигали с клетки на клетку камешек – и уже немного ссорились:
– Ага, Ни, ты наступила! Нинуха!..
– А вот и не наступила! И не наступила!..
– Ийка, ты плохо зажмуриваешься!
Берн был ошеломлен. После того как он заново прочувствовав концентрированный драматизм истории – увидеть игру в «классы»! Игру, в которой извечно участвуют девочки от семи до двенадцати лет (младшие плохо прыгают, старшим неинтересно), игру, правила и приемы которой передаются от поколения к поколению девчушек без участия взрослых. Изменились материки, появились новые, стерлись границы государств, смешались нации, переменился язык и нравы – а игра все живет! И школ-то в прежнем смысле, с классами, не стало; игра в «классы» пережила классы. Только и остались неизменны правила ее да параметры и орбита Земли. Космическое явление, а?
И прыгают девочки по разлинованным квадратам, прыгают под солнцем, под тучами, даже на «летающих островах». Играть-то все равно хочется. Ну их, этих взрослых!
– А почему… «небо не горит»? – спросил Берн. Девочки остановили игру, переглянулись: взрослый, а не понимает.
– Но ведь это же небо, – рассудительно молвила Ия. Профессор сконфуженно отошел. Два столетия назад он пытался выяснить этот вопрос в сквере возле университета – с тем же результатом.
«Человечество будет жить вечно, – вдруг понял он. – Оно может прожить те или иные периоды своей истории лучше или хуже, скудней или богаче, использовать или упустить многие возможности… Но оно будет, пока есть Земля и светит солнце!»
Странная процессия двигалась к Берну по тропинке. Ее возглавляли двое в остроконечных колпаках и невозможных мантиях, усеянных блестками в форме полумесяцев, квадратов, кругов. По бокам шествовали двое с палками. Позади, млея от веселья, плелись остальные «орлы».
Процессия приблизилась. Профессор узнал в мантиях чехлы от биокрыльев, а в возглавляющих шествие – Эри и Ло (мальчика с подвижным лицом и лукавыми иссиня-черными глазами, такого же проказника, как и Эри, соперника его в верховодстве детьми). Рожицы у обоих были размалеваны волнистыми и ломаными линиями, левый глаз у каждого устремлен – для созерцания себя – внутрь, к переносице, правый – для созерцания небесных сфер – под лоб. «Лапутянские академики». Их, как положено, сопровождали хлопальщики с пузырями на палках – коротыш Фе и невозмутимый Эт; они то и дело ударяли «академиков» пузырями по щекам и носам.
Вблизи Берна «лапутяне» приняли особенно глубокомысленный вид. Эри, поворотясь к профессору, изобразил на лице уж такую умственно-драматическую отрешенность с оттенком мировой скорби, уж настолько вывернул глаза – один вверх, другой внутрь, так задумчиво отвесил нижнюю губу, что сопровождающие только тихо застонали.
И «академики», и другие дети косились на Берна, ждали: как будет реагировать беловолосый Аль? У профессора хватило выдержки не выдать возникшее в душе раздражение – стоял, смотрел с иронической улыбкой, молчал. Малыши описали вокруг него петлю, с хихиканьем удалились. «Не удивляюсь, если на ужин хлеб и все другое подадут в форме „лапутянских фигур“, – подумал Берн. – На „лапуте“, как на Лапуте…». Он был недоволен возникшим в душе раздражением, недоволен собой.
… Это была не просто игра и не просто выходка Эри – Берн не сомневался, что закоперщик он, – продолжение спора. Он возник в воздухе, да подлете к заливу Свифта, две недели назад. Команда «орлов» с Ило впереди журавлиным клином неспешно летела вдоль восточного побережья Атлантиды; справа океан, слева зеленый массив, внизу желтая полоса пляжа. Впереди вырисовывался в подернутом дымкой воздухе округлый залив; внутренняя часть его содержала много островков, между ними разбивалась на рукава дельта полноводной реки.
