АСТР. Значит, зрение у него теперь дановское?! Это уже хорошо.
ИЛО. Да, к нему перешло зрительское и слуховое восприятие Дана, частично моторика Дана, его речь… Но спрашивать ни о чем нельзя! Больше того, не следует спешить рассказывать ему, что с ним произошло. И это мое мнение ИРЦ пусть доведет до сведения всех. Я знаю, что и без того можно положиться на сдержанность и чуткость людей – ну, а все-таки. Пусть взрослые удержат любопытство и свое и особенно детей. Пусть каждый поставит себя на место Пришельца: пережить все, что довелось ему, плюс вживание в новый мир – не ребенку, сложившемуся человеку! Если сверх этого навалить еще прошлое и драму Дана – нагрузка на психику запредельная. Конечно, если он спросит, никто не вправе уклониться от истины. Но велика вероятность, что о самом больном и страшном он не спросит, приятного мало. Ему и без того будет о чем нас расспрашивать. Как и нам его… Обживется, глубоко вникнет в наш мир, в нового себя – тогда и знания Дана в себе он осознает как реальность – и сам их сообщит, без расспросов.
АСТР. Но не исключена возможность, что он не дозреет, не осознает и не сообщит?
ИЛО. Не исключена.
АСТР. Тогда как?
ИЛО. Тогда никак. Пошлете новую экспедицию.
И вот он среди них. На лужайке между деревьями и домиками, в кресле-качалке возле лиственной сосны. И другие вокруг – кто в кресле, кто сидит на траве, скрестив ноги, кто лежит, подпершись, – смотрят на него. Ночь сверкает звездами, шумит листвой, навевает из леса терпкую хвойную прохладу. Стены ближних домов посылают на лица мягкий ненавязчивый свет.
Людей здесь не так и много. Посреди лужайки вытянулся из травы на ножке ячеистый шар; в центре его трепещет, меняет очертания, притягивает взгляд малиновый язычок. Это – сферодатчик ИРЦ.
Он уже кое-что знает… И что яркие звезды над ним – не только звезды, но и станции, ангары, заводы Космосстроя – заполнившей стационарную орбиту вокруг Земли зоны космического строительства, производства, сборки, заправки и загрузки планетолетов и звездолетов; там же космовокзалы, станции связи по Солнечной, места тренировки астронавтов и многое, многое другое. Эти тела и сбили его с толку, когда он пытался по звездам определиться во времени.
И что занесло его не на геологическую эру, не на цикл прецессии даже – на два века. Теперь иное летосчисление, от первого полета человека в космос; на счетчике 205 лет с месяцами. 2166 год по-старому – всего-навсего. Двадцать второй век…
И что ИРЦ, чьи шары-датчики и здесь, и в коттеджах, повсюду, расшифровывается как Информационный Регулирующий Центр. Это общепланетная система электронных машин с многоступенчатой иерархией: планета, материки, зоны, районы, коллективы – с ответвлениями на Космосстрой и Луну; в введении ИРЦ связь, нетворческая информация, производство и распределение нужного людям по их потребностям.
Он, как и все, обладает теперь индексовым именем, которое является и именем, и краткой характеристикой, и адресом для связи и обслуживания через ИРЦ – документом. Оно составляется из индексов событий, занятий, дел, в которых человек оставил след. Имя его Альдобиан 42/256. Аль – от Альфреда, остальное: биолог, специалист по анабиозу; в числителе дроби биологический возраст, в знаменателе календарный.
В обиходе он был уже просто Аль – как и первые знакомцы его, носители длинных индексовых комбинаций, были для всех просто Ило, Тан, Эоли.
И он владел языком этих людей, даже знал, как новая речь выражается письменно. Принесли ему из читального зала, где он так глупо грохнулся в обморок, книги с разноцветно светящимися текстами: смысл передавали знаки, более близкие к линейчатым спектрам, чем к буквам.
И он знал, почему так много понимает и помнит, почему видит тепловые лучи: ему сделали трансплантацию особо поврежденной части мозга. Пересадили от кого-то погибшего. Удивляться здесь нечему, пересадки тканей осуществляли и в XX веке, Берн сам участвовал в таких опытах. Правда, на мозг тогда не покушались – но должна же была медицина продвинуться! Словом, с ним все обошлось. И с человечеством тоже.
Вот они сидят, потомки десятого колена по роду человеческому, смотрят на него с таким же интересом, как он на них. Сегодня день первый как опекуны Ило и Эоли решились пустить его ко всем, день ярких и сумбурных впечатлений.
Сначала все они были для него какие-то одинаковые. «В Китае все люди китайцы и даже сам император китаец». Здесь было что-то в этом роде: общее, объединявшее всех, что бросалось в глаза более индивидуальных различий.
Только что оно, общее?
Профессор всматривался. Нет, все они – несхожие. Вот напротив сидит под деревом, обняв колени, мужчина: рельефные выпуклости мышц, лицо с мягкими чертами негра (хотя и светлокож), большие губы, обритая голова с покатым лбом и – неожиданно синие глаза, ясные и удивленные: это Тан. Что у него общего с покойно устроившейся в кресле рядом темноволосой худощавой женщиной? Она похожа на испанку классической четкой женственностью всех линий тела, разлетом бровей, страстными чертами удлиненного лица; в карих глазах – умудренность немало пережившего человека, какая-то неженская твердость.
Вон Ило, главный человек в его жизни, да, похоже, и не только в его,тоже в кресле-качалке. У него тело спортсмена, лицо молодое, круглое, простецкое; здесь есть люди, которые выглядят старше. А он самый старший – и не только по возрасту, но своего рода старейшина, аксакал, человек выдающийся. По нему это не скажешь – это заметно по отношению других к нему. Лицо Ило сейчас в тени, он тактично избегает смотреть на профессора, но тот помнит: его серые глаза смотрят сразу и на человека, и «за него», на весь мир, с каким-то требовательным вопросом. Почему? О чем вопрос?
Левее, в плетеном кресле,– Ли. Индексовое имя ее Лио 18, но дополнительной информации оно почти не несет. Она сама – информация о себе, вся как на тарелочке, золотистоволосая юная лаборантка Ило.
Берн уже знает ее, любительницу приятных сюрпризов, имел случай.
…Апельсины, гроздья винограда, груши, бананы, рубиновые, желтые, фиолетовые, янтарные, радужные соки в тонких чашах, распространяющие душистые ароматы; подвижные ленты несут их, плетенки с теплым хлебом, блюда, от которых текут умопомрачительные – особенно для проголодавшегося после осмотра Биоцентра профессора – запахи. И вся атмосфера этого зала в зелени, с цветами на столах, в солнечных полосах, зала, где говорят, смеются и, главное, поглощают отменную разнообразную еду и напитки, обещает простое плотское счастье.
И Ли, отворачивая негодующий носик, приносит профессору, жаждущему такого счастья, на прекрасном, едва ли не золотом блюде… свиную тушенку с бобами:
– Вот, кушай. Автоповар не смог, это мы сами… – и садится рядом – сопереживать, радоваться гастрономическим утехам Пришельца Аля.
Берн подцепил вилкой клок темно-бурого с белыми вкраплениями месива, смотрел с негодованием: опять свиная тушенка, будь она неладна! Потянул носом: лежалая. Осторожно взял в рот, пожевал – на зубах захрустел песок. «Ну, это уж слишком. Издевательство какое!» Он бросил вилку.
– Не понравилось? – У Ли вытянулось лицо. – А мы думали, что угадали твое любимое блюдо…
И профессор, все поняв, хлопнул себя по бокам, расхохотался так, что многие прибежали поглядеть, как смеялись века назад. 'Ну конечно, пищевые остатки!
В моем желудке не обнаружилось ничего, кроме этой треклятой тушенки. Они проанализировали и точно воспроизвели. Даже с песком и запахом'.
…И вот она сидит, Ли. Лицо у нее смуглое, в веснушках – и по нему ясно, что все на свете должно быть хорошо, и всем на свете тоже; и что ее недавно только допустили в круг взрослых, хочется выглядеть солидно, но не сидится; и что ей понятно, почему рядом устроился Эоли – это смешно и здорово, только пусть он не думает: веснушки из-за него она выводить не станет.
Берн улыбнулся ей, а она – на все ровные зубки – ему. Потупилась, ерзнула в кресле. И конечно, нельзя было не обратить внимания на смутные и от этого еще более притягательные линии ее девичьего тела под полупрозрачной одеждой.
(Одежды, приметил Берн, имели не совсем прежнее назначение. Ткани, из которых состояли блузы,
