- И где же этот ваш ученый? Он, может быть, эмигрировал?
- Совсем нет! Как и я, он горячий сторонник советской власти... И живет он не в столицах, а не так уж далеко отсюда, в соседней губернии. Я дам вам адрес и рекомендательное письмо, если будет желание съездить.
Но отправиться в эту соседнюю губернию мне пришлось только через два месяца. Моя занятость на службе, однако, не мешала мне время от времени видеть Лизу. Мы сдружились с ней, гуляли по пустынным и часто мокрым от дождя паркам города Энска, коих имелось всего два. В одном из них был большой склеп, теперь разбитый и разрушенный.
Свешницкая рассказала мне, что до революции перед склепом стоял большой ангел и плакал. А появились склеп и скульптура ангела так: когда один из самых славных русских императоров скончался где- то вдалеке от Петербурга, императрица последовала за траурным поездом по тракту, проходившему через Энск. Здесь ей стало плохо, и архиерей, выехавший к границам епархии встречать венценосную гостью, вынужден был вместо благословения дать несчастной женщине последнее причастие. Поскольку стояла жаркая погода, то тело императрицы пришлось спешно бальзамировать, и сердце, вынутое в ходе этой процедуры, было решено поместить в серебряный сосуд и оставить в городе, ставшем для нее последним земным пристанищем.
Разумеется, в чехарде революционных дней серебро было похищено, а склеп стал местом сборищ энских хулиганов и воров. Даже теперь, после установления порядка, горожане приходят сюда лузгать семечки.
- Революции, подобные нынешней, уже бывали в истории, - рассказывал я в парковом уединении, поддерживая барышню за локоток. - Например, в Германии четырнадцатого века город Мюнцер на пять лет захватила секта анабаптистов. В городе была совершенно уничтожена частная собственность... И декларировалась даже общность жен.
- А вы бывали в Германии?
- Бывал... но конкретно в Мюнцере не приходилось.
- А что запомнилось?
- Да больше всего история с одним нашим студентом. Этот человек остался в городе Висбадене, сделался там игроком на рулетке, проиграл все и нищенствовал на улицах, пытаясь добыть хоть несколько монет. Меня послали его образумить. Мне казалось, что это очень легко. Поначалу, намекнув на возможность дать в долг, я вызвал его на встречу в парк с зеркальными прудами, как на глупых гравюрах. Я начал с того, что спихнул его в воду.
- Зачем?
- По глупости я предполагал, что это отрезвит его. Хотелось, как часто бывает в жизни, покрасоваться перед самим собой и убедиться, что могу вразумлять людей, как кутят, хотя бы и с полным основанием своей правоты, швырять в пруд... Он вылез и захотел зашвырнуть меня туда же. Я хорошо помню его глупое красное лицо возле моих глаз. Мы молча боролись минут десять, он был очень зол на меня и мне подобных, я же упрям, как всегда упрямы все Датновы.
- А что социалисты в Мюнцере?
Она задавала довольно хаотичные вопросы, так что, начав рассказывать об одном, я вынужден был переходить на другое. Меня это не раздражало: я видел, что Елизавета Павловна думает о чем-то своем, а быстрыми вопросами лишь старается скрыть свое невнимание. Невнимание опять же не было обидным, поскольку оно происходило не то от смущения, не то от путаницы с полнотой мира, часть которого скромно представлял я.
Я тоже замолчал. Вспоминались все новые и новые статьи в большевистских газетах, где их бесконечные Ленины велели 'освободить все советские органы от случайно проникших туда классово чуждых элементов'. Я никогда не скрывал ни от кого в городе, что являюсь дворянином.
- А вы не знаете случайно, что такое 'красные юрты'?
- Знаю. Это аналог изб-читален для народов Туркестана, которые организуются наркоматом просвещения с целью борьбы с безграмотностью.
- А женщины их посещают... и там работают?
- Да, конечно. Именно женщины туда и привлекаются прежде всего... Чтобы сломать весь жизненный уклад азиатских народов.
- Хотела бы я поступить хоть библиотекарем в такую красную юрту...
- Отчего такие мысли, Елизавета Павловна? Там пыльно и жарко, водятся серые и очень ядовитые змеи...
- А вы и там были?
- Приходилось. Еще до моего обучения в университете мои родные накопили некоторое количество денег, чтобы показать мне Европу. Я же там жил очень скромно и сэкономил часть средств... Так что появилась возможность съездить к семиреченским казакам.
- И как?
- Степь хороша, но ненадолго. Быстро привыкаешь к ее однообразию, как будто сидишь на огромном языке неведомого животного... К тому же мне кажется, человек должен искать загадок не вовне себя, а внутри.
- На языке, говорите?..
- Да. Я вообще не понимаю, почему люди столько лет представляли себя на спинах слонов и черепах, но никто ни разу не сравнил мир с языком. Наверно, потому, что мы знакомы только с европейскими понятиями, а не с теми философиями, носители коих носятся на скакунах по огромным азиатским просторам...
- Вы хорошо говорите, - улыбнулась Свешницкая. - С вами нескучно. С остальными скучно.
- А ваш батюшка? Мне он показался вполне незаурядным человеком.
- У батюшки бывают приступы просветления - тогда он остер и ярок. Помню, как я была маленькая и нас с братом уже уложили спать, как вдруг отец велит нас будить, ведет в большую пустую комнату наверху, а там по всему полу валяются гнилушки! Кругом ночь, темно, а они светятся. И папа говорит: я набрал их в заброшенном колодце, когда возвращался с именин попечителя гимназии, посмотрите, это же звездное небо, как оно красиво! В этот момент я готова была верить, что он сотворил и настоящие звезды... Брат заплакал, он испугался темноты, и мать увела его, а я осталась еще. Это самое прекрасное воспоминание моего детства.
Она перевела дух, и, когда снова открыла уста, заговорил как будто другой человек.
- Если бы вы знали, как нуден мой отец большую часть времени! Да, я очень уважаю его работу, но человек смотрит на все эгоистически, а мне все эти дирижабли и шары не близки.
- Дирижабль - желание почувствовать странное.
- Но я, видимо, хочу почувствовать другое странное... Да и мой батюшка становится таким, каким вы его знаете, в последнее время редко... Разве что в вашем присутствии. Ну еще подобное бывает, когда мимо нашего городка проносятся его друзья-мыслители и останавливаются у нас... Однако и тогда я не слышала у отца такой живой речи, не видела таких живых глаз, как при разговоре с вами! А ведь вы уходите, и он остается каким-то рассеянным, только начинает ворчать: ах, зачем этот молодой человек ударился в мистику? Он же все загубит...
- Что - все?
- Таланты свои, что ли... А кто его знает, моего отца, что он думает? Давайте лучше о чем-нибудь другом побеседуем...
- Так вы хотите сказать, что жизнь в провинции вас не устраивает?
- Вы говорите, что и в столицах она такая же, и, наверное, правы. Да, искать нужно внутри себя... А если не находишь? Вот стану женой какого-нибудь молодого учителя, который восхищается моим отцом и ходит за ним по пятам, как собачонка, нарожаю одному детей, другому внучат и буду, может быть, счастлива...
Елизавета криво, в сторону, улыбнулась. Видимо, она имела в виду кого-то слишком конкретного.
Когда слышишь от молодой девушки горькие слова о ее жизни, хочется утешить юное создание простым способом: развернуть к себе и поцеловать. Поэтому, дабы отбиться от этого искушения, в сущности, довольно примитивного, нужно энергичнее продолжать разговор. Но у меня почему-то не нашлось тогда сил,
