заморского фиала. Впрочем, не сами эти чудеса меня повергли в изумление... едва приоткрыв дверь в мир Эсака, я поняла, что все это давным-давно и очень близко ЗНАЮ. Это мой РОДНОЙ мир. А я никогда и не думала прежде, что родилась и живу среди ЧУЖОГО - так глубоко и прочно было замуровано во мне СВОЕ. На моих глазах прорицатель Эсак что-то делал с пространством и временем, и от этого каменный пол кельи дрожал крупной вулканической дрожью, воздух становился зримым, как вода в пруду, охваченном мерцающей рябью, стены излучали музыкальный гул, словно где-то на самом краю земли пели и плакали неизвестные смертным инструменты, заставляя душу и тело резонировать в ответ.
Эсак был прекрасен. Его черные глаза горели ровным холодным пламенем - так подсвечивают горизонт далекие грозовые разряды; растрепанные кудри, прилипшие к потному лбу, делали его лицо детски трогательным, и это составляло поразительный контраст с хищно изогнутыми губами и жестко очерченным волевым подбородком.
Мне не хотелось уходить. Я любовалась им и его работой, пока не поторопила меня наступившая ночь.
Я ничего не сказала Приаму о своем визите к волхву. А прежде моя душа была для мужа совершенно открыта, я делилась с ним всякой мелочью, не говоря уже о том, что считала важным. И впервые за все время нашего супружества отказала ему от ложа, сославшись на недомогание. Приам несказанно удивился, но по бесконечному великодушию своему в эту ночь оставил меня наедине с моими открытиями. Я почти не спала... то зажигала светильник, боясь темноты... то гасила его, потому что длинные движущиеся тени оказывались еще страшнее... то тихонько смеялась от счастья, вспоминая голос и глаза Эсака, его терпеливое внимание ко мне, его удивительные рассказы о свойствах слов и вещей... то пыталась справиться с обидой на его явную прохладцу по отношению ко мне, царице, молодой красивой женщине, оказавшей ему честь посещением...
С тех пор я частенько стала заходить к нему - посоветоваться о делах, посмотреть очередной магический опыт, или просто так, без всякого повода на пару минут, взглянуть, получить ответный будто бы ничего не значащий взгляд и тихо исчезнуть...
Вскоре я совсем потеряла голову. От себя скрывать это было уже бесполезно я любила! Впервые в жизни я переживала настоящую любовную лихорадку. Разве я представляла себе раньше, что такое бывает?!
Как люди любят? Мне казалось, я все об этом знаю. Моя любовь к Приаму, ясная, спокойная, определенная, давала мне глубокое чувство уверенности в себе и незыблемости с малолетства знакомых устоев. Наша супружеская связь была естественной частью этих устоев - как трапеза или хозяйственные заботы. Я не замечала близости с мужем : никогда не стремилась к ней и не уклонялась от нее. Она была фоном моего ночного отдыха, необременительным, как первый, тут же забывающийся сон... Я долго не могла понять, какого рода мой интерес к Эсаку. Вернее, с самого начала мне была ясна лишь некоторая грань этого интереса. Мне было сладко ощущать его присутствие , всецело превращаться в слух, наслаждаясь его речами... и в то же время от этих невинных удовольствий исходило такое напряжение риска и страшной опасности, что я поневоле должна была ДУМАТЬ, в результате я словно очнулась от смертной истомы... ожила... зашевелилась... задышала... Эсак разбудил мою мысль, и постепенно я научилась обмениваться с ним мыслями... почти без слов. Мы были близки на совершенной, почти божественной, духовной высоте это было единство общего молитвенного экстаза, в котором рождалось нечто такое, чему мы оба не знали имени.
При этом только наши глаза соприкасались друг с другом - мои, жадные, ищущие, и его- внимательные, насмешливые, острые, как колючки шиповника. Мое нетерпение между тем возрастало, и я, наконец, начала отдавать себе отчет в том, что меня сжигает страсть. Это было обезоруживающее открытие! Я решила, что более ноги моей не будет в келье Эсака. Справлюсь, думала я. Я сильная. Я все могу. Есть, наконец, ценности, которыми нельзя поступаться.
Я выдержала ровно две недели. Когда вторая приближалась к концу, я была больна от тоски, - у меня открылся жар, я не могла смотреть на пищу и таяла, как вода, разлитая на солнцепеке. Обеспокоенный Приам взял да и позвал ко мне Эсака. И тот, конечно же, не замедлил явиться. Какие небесные силы удержали меня от того, чтобы в присутствии мужа не броситься на грудь прорицателя, приглашенного к больной?! Эсак же ничем не выдал волнения может быть, потому что его и не испытывал?.. Он взял мою левую руку, прижав большим пальцем жилку у запястья, потом приложил ледяную ладонь к моему лбу. И, глубокомысленно сдвинув брови, сообщил Приаму, что ему следует ожидать дальнейшего прибавления в семействе. Боги! Как в этот момент мне хотелось разбить что-нибудь о его многоумную голову!
Тем не менее, после консультации я почувствовала себя совершенно здоровой. И на следующий же день поспешила в храм, чтобы, вопреки здравому смыслу и собственной гордости, встретиться с противным колдуном.
Мы просидели в его прохладном каменном закутке до позднего вечера... Эсак рассказывал мне о древних книгах, в которых записаны сведения о каждой судьбе, когда-либо возникавшей или готовящейся к возникновению на земле, о бесконечном круговороте, в который вовлекается душа, отважившаяся жить, о драгоценных камнях, изменяя форму которых можно влиять на поступки людей, о звуках, составляющих суть божественных имен... А я чувствовала себя так, будто вспоминаю то, что забыла по нелепой случайности.
Мне надо было уходить... я не могла уйти, и не могла придумать повода, чтобы остаться... я была уверена, что он хочет, чтобы я осталась, только не знает, как меня удержать...
Наконец, я не выдержала и, прервав его речь движением руки, встала со скамьи и быстро пошла к двери. Эсак последовал за мною. Его легкие ровные шаги отдавались в моем позвоночнике как удары молота... Я остановилась, обернулась - и глаза Эсака оказались так близко от моих, что я успела различить в них глубочайшую, искреннюю, трепетную нежность, стыдливую нежность юнца, осмелившегося полюбить матрону. Мгновения оказалось достаточно, чтобы обхватить руками его дрогнувшие плечи, прижаться лицом к его груди. Мы оба остолбенело молчали, не решаясь пошевелиться или вымолвить слово. Я, затаив дыхание, прислушивалась к потаенной жизни его небольшого жилистого тела, там, внутри, билось жадное багровое сердце - и мне было слышно, как учащались и усиливались его удары, как нарастал в теплой тьме глубинный гул мужского желания... Эсак тихо обнял меня... его губы коснулись моей макушки... и тут же он попытался отстраниться, словно вознегодовав на себя за слабость. Но я крепко его держала ; гранитная глыба, не дававшая чувству вырваться наружу, крошилась и рассыпалась в моей груди; я не могла вздохнуть от прихлынувших к горлу слез, и это, видимо, мешало ему справиться с собой.
- Отдайся мне, Эсак...- помимо воли прошелестели мои пересохшие губы,- ты даже не представляешь, как тебе будет хорошо со мной... не думай ни о чем, забудься, растворись во мне... Я стану рекой, которая понесет тебя с бурных верховий к медленным плесам... я буду водой, смешанной с молоком и медом... чистым лесным воздухом, можжевеловым и мятным, чтобы наполнить твои легкие, которые еще не дышали...
Я хотела поцеловать его и протянула руки к его лицу, но он перехватил мои запястья и, грустно усмехнувшись, произнес: 'Что толку в соединении тел, когда дух томится?.. Не искушайся обо мне, царица. Ступай'.
Как раненая лань, я рванулась вон. Я летела к себе, прикусив кулак, чтобы не закричать от обиды. А в голове звенело и жужжало странное... последнее, что я почувствовала... Когда я бросилась к двери, Эсак чуть задержал мою рванувшуюся руку, слегка сдавив ускользающую кисть, так что вся она, влажная и горячая, с неизъяснимо тонким сладострастием протиснулась сквозь его холодные твердые пальцы... Когда в своей опочивальне я - уже совсем без сил - упала на постель, до меня дошло, наконец, что Эсак, оттолкнув, отнюдь не отпустил меня! Связь не исчезла... Она должна была существовать под постоянной угрозой исчезновения... чтобы МЫ ОБА жили в непрерывном напряжении не нарушенного запрета... чтобы греховное чувство изнемогало в своей идеальности, сводило с ума... терзало, жгло... вся изощренная натура волхва вожделела именно такой невыносимой безысходности, которую можно было бы нарушить... одним взглядом, одним движением руки ... и не нарушать!
Это было уже слишком!.. Зарывшись с головой в тяжелые подушки, я взвыла, как схваченная капканом волчица...
И тут ко мне вошел Приам. Я проглотила крик, скомкав его подушечным углом, и притворилась спящей. Как бы не так! Приам разбросал защищавшую меня постель и, насильно повернув к себе мое лицо, потребовал объяснений. В его настойчивости не было и тени ревнивого недоверия. Он просто был искренне встревожен, мой добрый Приам. Всхлипывая и размазывая слезы по распухшим щекам, я неловко села на постели и что-то пролепетала про дурной сон... Приам бережно привлек меня к себе, и такая от него исходила спокойная, добрая, чистая сила, что я вся размякла, словно внутри меня лопнула пружина. Он шептал какую-то утешительную чушь, большой преданный пес, кротко слизывающий мои слезы...
Вдруг моя ладонь оказалась в его ладони, он осторожно сжал мои пальцы... его рука была совсем не такая, как у волхва, она была теплая, упругая, крупная... но сам контраст мгновенно всколыхнул чуть притаившуюся боль, и страсть, сдерживаемая почти нечеловеческими усилиями, взорвалась во мне, хлынула наружу и всей своей мощью обрушилась на ничего не подозревавшего Приама. Любовь, ненависть, ужас, раскаяние, гнев, ошеломление обнаруженной в себе склонностью к пороку - все
