засвечиваться перед местным начальством, кто перевозил мне документы, рискуя нарваться на неминуемые неприятности, кто страховал при встречах со всякими сомнительными типами и кто проводил вместе ночь с 'Калашниковым' в руках (и такое тоже случалось).
Я особенно уже ничего не боюсь в жизни. По крайней мере того, что может случиться со мной самим (близкие, родные - это особый страх, который не может не присутствовать в нормальном человеческом существе). Но хорошо понимаю и честно в этом признаюсь, что не боюсь не из-за врожденного бесстрашия (чушь все это и ерунда!). Знаю, знаю и счастлив от этого знания: не один я, нет! Не говорю о друзьях, которые всегда приходят на помощь в самых немыслимых жизненных ситуациях. Просто - о людях, о народе, о человечестве, которое куда больше приспособлено для того, чтобы спасти ближнего, чем для того, чтобы ближнего предать.
Странно, что именно об этом думаю, когда снова, снова, снова пытаюсь понять суть и сущность тех, для кого предательство стало профессиональным ремеслом, то ли по собственной воле, то ли по стечению обстоятельств.
Да нет ничего в этом странного. Нет!
'Какой повод я дал ИМ для этого?' 'За какие провинности или заслуги выбрали именно меня?' 'Может морда у меня похожа на сексотскую?' 'С самого начала, как только прозвучало это предложение, я почувствовал себя растерянным и униженным. Как же так? Меня? Это было настолько мерзко, что хотелось в кровь разбить кулаки об стенку' - выискиваю эти строчки в письмах.
Пытаюсь понять, что же такое с нами было вчера.
Осталось ли сегодня?
Возвратимся ли к этому завтра? Возвращаемся? Никуда не уходили?
... Как мы и договаривались, агент 'Пушкин' появился в редакции спустя два дня. Пришел и замечательный московский доктор - Виктор Давыдович Тополянский. Я ушел из комнаты, оставив их один на один. Вернулся через час. 'Пушкина' уже не было.
Ну что? Что с ним?
Да не я ему нужен - больница нужна. Психиатрическая, - ответил Виктор Давыдович. - Все, что он тебе рассказал, правда. Кроме одного: потом он заболел. Мозг не выдержал всего того, что с ним произошло. Как говорили когда-то раньше - сошел с ума. Хочешь, могу тебе объяснить подробно симптомы. Но ты, наверное, все равно не поймешь.
Трудно все-таки бывает жить. Трудно и больно.
ГОЛОСА ИЗ ХОРА
М. П., Новосибирская область, 1942 год
'Шла война. Немцы подходили к Москве... Я учительствовала в одном из районов Новосибирской области. Муж был на фронте, а дома - две маленькие дочурки и старая мама.
Не то в конце 1941-го, не то в начале 1942-го привезли к нам немцев из Поволжья. Надо отдать должное людям - встретили их по-человечески. Никаких оскорблений, никаких выкриков. Поделились с ними картошкой, овощами. Расселили по домам. И обратили внимание - они быстро привели свои жилища в божеский вид: окошки заблестели чистотой, во дворах соринки не увидишь. Обратили внимание, что овощи у них начали созревать раньше всех, умели работать люди.
К нам в школу была назначена учительницей Элеонора Генриховна. Моя старшая дочь училась у нее в классе, и мы очень быстро с ней сдружились. Мне было тогда около 30 лет, ей около 40. Она была одинокой: дети ее, сын и дочь, были в лагере под Новосибирском, работали там на заводе, а мужа расстреляли за 'шпионаж'...
Она с большим достоинством несла свой крест... Все длинные осенние и зимние вечера мы проводили вместе. Она была удивительно умной, милой и интеллигентной женщиной.
Мы пили морковный чай, пекли картошку, благо все это было в достатке, и говорили, говорили, говорили. О жизни, о поэзии, об архитектуре.
Но однажды меня вызвали в райком партии, якобы прочитать лекцию на партактиве. Я удивилась, так как была беспартийной и никогда в партию не стремилась - ненавидела ложь, которой была проникнута вся 'авангардная'. В райкоме партии мне указали на дверь второго секретаря. Я вошла. Там сидел начальник районного управления НКВД. Он мне предложил сесть и сказал:
'Вы дружите с полуфашисткой! И обязаны извлечь пользу из этой дружбы...'
Я ошарашенно открыла рот... А он: 'Не надо пугаться. И отказываться вам с вашим положением нельзя...'
О, положение свое я знала. Дочь расстрелянного 'врага народа', сестра томившегося в ГУЛАГе брата, 'японского шпиона'.
'Что вы должны делать... - продолжал начальник. - Вам надо влезть к ней в душу и всеми силами добиться, чтобы она открыла вам все карты своей вражеской деятельности'.
Господи, какой 'вражеской деятельностью' она могла заниматься, если единственным 'промышленным предприятием' в нашем районе была общественная баня?
Почти год моя деятельность в качестве Маты Хари не приносила НКВД никакой радости.
И вдруг - засветилась...
В канун Нового года меня откомандировали в Новосибирск выбить гостинцы школьникам для новогодней елки. Я сказала об этом Элеоноре Генриховне. Она даже поднялась со стула: 'Умоляю... Отвезите посылку моим детям' (езды от Новосибирска до лагеря, где они томились, было всего-навсего двадцать минут).
Я согласилась, но о посылке - я понимала - должна была доложить НКВД. Мне приказали: в канун отъезда, в полночь, я должна отнести посылку на проверку в НКВД.
Ночь, к моей радости, была темной. Когда заснули не только люди, но и собаки, я, как шпионский резидент, подняла воротник пальто и отправилась в НКВД.
Там посылку вскрыли и все высыпали на стол (шторы при этом они наглухо задвинули). В посылке были: килограмма три сырой картошки, мешочек с черными сухарями, штопаное-перештопаное чистое белье, две пары теплых носков и... мешочек с сахаром.
Сахара было грамм 350-400 - не больше.
Чекисты перебрали всю картошку, перенюхали сухари, прощупали все швы в мешочках и приказали посылку зашить.
А мешочек с сахаром протянули мне.
Я в ужасе отшатнулась: 'Зачем?! Мне не надо...'
Они хохотнули: 'Тогда сахар отдадим в детский дом', - хотя в нашем районе не было никакого детского дома.
Я вся похолодела и взмолилась: 'Верните сахар! Ведь Элеонора Генриховна подумает, что я его присвоила...'
- Фашистам сахар не положен, - отрезал начальник.
- Тогда я скажу ей, что посылку вскрыли вы...
- Что? - заорал начальник и выразительно крутанул пальцем около виска. - Чокнутая, что ли?!
...Лагерь я нашла быстро. Часовой очень благожелательно поговорил со мной, послал в барак солдата, и вскоре к проходной вышла красивая молодая немка. Она сказала, что дети Элеоноры Генриховны на работе, но она передаст им посылку. И назвала свою фамилию. А часовой добавил: 'Без сомнения отдаст... Они точно по адресу передают...'
Элеонора Генриховна была очень огорчена, что я не повидала ее детей...
А недели через две после моего возвращения она, встретив меня, сказала: 'Больше, пожалуйста, ко мне не заходите...'
Так, по милости этих подонков из НКВД, я в ее глазах оказалась воровкой.
И только сегодня, когда мне уже 78 лет, я рассказываю о том, как гнусно поступили со мной чекисты, которых я люто ненавижу за гибель всех моих родных, за мой позор, за мой страх перед этой страшной организацией.
Адрес на конверте. Не за себя боюсь. За детей, внуков, правнуков'.
Лидия БОРОДИНА Москва, 40 - 50-е годы.
'Шла война. В Куйбышев тогда был эвакуирован дипломатический корпус и ряд корреспондентов зарубежной прессы. Меня взяли на работу в кассу приема иностранных телеграмм при Центральном
