сказал, что в номере было двое.
Мы расстались, и я пообещал Петрову принести расчеты, которые он попросил сделать...
Снова мы встретились через два дня, и он мне заплатил за расчеты триста рублей - большие по тем временам деньги, но, в принципе, заслуженные: расчетчиком, повторяю, я был очень квалифицированным. Я написал расписку в получении денег...
Петров, помню, пригласил меня в ресторан - я категорически отказался, сказав, что не любитель ходить по ресторанам. И мы распрощались.
Прошло три дня. Ко мне подходит начальник отдела кадров и говорит, что меня срочно вызывают в управление Метростроя. Срочно, немедленно... Вышел на улицу, оглянулся - и увидел, что начальник отдела кадров стоит на пороге и смотрит мне вслед...
Рабочий день в Метрострое уже заканчивался.
На лестнице меня ждали двое. Показали удостоверения и провели в какую-то комнатку на третьем этаже.
- Знаете этого человека? - показывают мне фотографию Петрова. 'Знаю...' - 'Кто это?' - 'Он представился Петровым. Сказал, что с Севера. Несколько дней назад я консультировал его'. А они мне: 'Вы знали, что он французский шпион?' 'Откуда?..' - удивился я. 'Так вот, - объяснили мне, он - шпион. Мы его задержали. Он дал показания, что получил от вас ряд ценных сведений, в частности о том, что в Ленинграде строится метро, и что он приезжал в Москву для того, чтобы наладить с вами связь. А ваш адрес дал ему ваш дядя, который недавно приезжал в СССР'. Я рассказал, как мы встретились, но сказал, что я ничего не говорил о метро, так как сам не знал, строится ли оно в Ленинграде или нет. А они: 'И все-таки вы виноваты перед нашей страной'. Я ответил, как тогда было положено, что понимаю свою вину и постараюсь ее искупить честным трудом. Но они мне: этого мало, надо, чтобы я на них работал. 'Если это так надо, то добивайтесь моего перевода к вам', - ответил я. 'Нет, - ответили они и откровенно заявили: - Вы должны работать на нас секретно'. Я ответил категоричным отказом... Они: 'Подумайте. Вы же знаете, что мы можем сделать с вами все что угодно...'. 'Знаю', - вздохнул я.
Мне предложили написать объяснение, заперли в комнате и ушли.
Я остался один. О чем я тогда думал? Да о том, что если не дам согласие работать на них, то скорее всего меня арестуют. А если дам? Если все-таки заставят, то в тот же вечер повешусь...
Через час они возвратились: 'Ну?' Я снова повторил свой категорический отказ. Они опять заявили, что могут сделать со мной все что угодно, и добавили, что 'граница на замке' и что я никуда не денусь... Потом меня заставили написать расписку о неразглашении. И - отпустили.
На улице я очутился уже в четыре утра. Вышел на Красную площадь... Пусто, темно... Километров десять я прошел пешком, пока, наконец, не открылось метро...
Я понимал, что это - провокация. Начал вспоминать и вспомнил.
За несколько недель до встречи с Петровым меня вызвали в отдел кадров, там сидел какой-то военный, который стал расспрашивать, чем я конкретно занимаюсь, сколько зарабатываю...
В то время у себя в институте я был на виду, и вот почему. Я зарабатывал раза в три больше, чем другие проектировщики. Может быть, потому что был самым квалифицированным...
И тут он говорит мне, что им очень нужны квалифицированные люди: 'Как вы посмотрите на то, что мы дадим вам работу с повышением?'
Я отказался, сославшись на то, что занимаюсь еще и научной работой, которая отнимает много времени. У меня опубликовано довольно много статей. Потом он меня вдруг спросил, есть ли у меня родственники за границей?
А они у меня были - и дядя в Польше, и дядя во Франции. Тот, что из Польши, даже приезжал ко мне в гости.
Военный рассказал, как на меня вышел - прочитал мою статью в журнале, позвонил в наш отдел кадров и спросил, как найти автора. И тут-то он прокололся: статья была ошибочно подписана не 'Шпиро', а 'Шаиро', человека же с такой фамилией у нас не было...
Через несколько дней мне снова позвонили с Лубянки, сказали, что на меня заказан пропуск. Я, конечно, испугался: поехал к брату и оставил у него все свои записные книжки.
В кабинете, куда я поднялся, меня ждал хмурый человек, который тут же с порога спросил, какой дядя ко мне приезжал, из Польши или из Франции? Ответил, что из Польши. Он помолчал и спросил, есть ли у меня к ним какие-либо просьбы? Я набрался смелости и сказал: 'Не подсылайте ко мне никого больше и больше, если можно, меня не беспокойте...' Он бросил хмуро: 'А уж это зависит от того, понадобитесь ли вы нам или нет'.
Надо ли говорить о том, каким счастливым я вышел на улицу...
Снова я увиделся с НИМИ только после войны, в 1946-м.
Звонок из отдела кадров: 'Вам надо срочно явиться в военкомат'. 'Ладно, приду...' Буквально через две минуты снова звонок: 'Вы еще не ушли? Быстрее, быстрее... Там ждут'.
Я удивился. Возле военкомата меня ждал человек. Показал удостоверение... Меня снова привели на Лубянку.
Человек представился, что его фамилия Чулков и он уполномоченный НКВД по нашему НИИ. Он достал какую-то папку и начал листать, время от времени задавая вопросы, от которых мне становилось страшно.
Откуда вы знаете о расстреле поляков в Катыни? Отвечаю, что узнал об этом из наших газет.
Но вы сказали, что знали об этом раньше?
Я почувствовал, как на голове начали шевелиться волосы. Дело в том, что у меня была одна знакомая, которая работала в ТАСС и должна была слушать немецкие передачи. И она мне рассказала о катыньской истории за день до того, как советская версия появилась в газетах... Когда в тот день я пришел на работу, то спросил одного своего коллегу, слышал ли он о расстреле в катыньском лесу?
И я понял, как этот факт попал в мое досье.
Потом Чулков достал еще одну бумажку: 'Вот вы как-то сказали, что в стране было проведено две переписи населения, потому что по первой выходило в стране слишком много неграмотных и верующих'.
Еще вопрос: 'Вы знаете такого Маханека?' - 'Знаю... Есть у нас такой начальник лаборатории...' - 'К нему надо подойти и задать один вопрос...' Я ответил, что не только не буду задавать ему вопросы, а вообще не буду с ним разговаривать и даже здороваться...
Понимал, что встал на край пропасти, но другого выхода я для себя не видел.
Дальше он снова начал говорить, что я - болтун. Согласен, отвечаю, постараюсь исправиться. Он снова: 'Вы должны на нас работать'. - 'Нет'. 'Посидите подумайте...'
Он запер меня в комнате. Возвратился через час: 'Ну что, подумали?' 'Да... Не буду у вас работать...' - 'Тогда пойдемте'.
Меня привели в другой кабинет. Другой чекист, видимо, начальник Чулкова, спросил его: 'Ну что?' - 'Он категорически отказывается...' 'Идите, вы знаете, что с ним делать...'
Меня вновь заставили написать расписку о неразглашении...
Это было мое последнее в жизни свидание с НИМИ.
Я даже сам не знаю, как меня пронесло тогда мимо них...'
Вот таков был рассказ Германа Устиновича Шпиро, слово в слово оставшийся на моем диктофоне.
Но было еще кое-что, не вошедшее в диктофонную запись.
Когда мы уже прощались, он сказал мне:
- На всякий случай - вот мой адрес... Знаю, о чем вы пишете... Они этого не очень любят. У меня вы всегда будете себя чувствовать в безопасности...
О, Господи!
Какое счастье все-таки мне подвалило в жизни!
Когда довольно часто мне задают вопрос, не страшно ли мне от того, что и о чем я пишу, я обычно отмахиваюсь: 'Да ладно, ладно... Такие вопросы для студента-первокурсника журфака, романтизирующего нашу странную профессию'. Но вспоминая всякие приключения, связанные с напечатанными статьями и, куда чаще, с теми, над которыми еще работал, думаю о людях, которые подставляли плечо в довольно сложных и даже иногда рискованных ситуациях. О тех, кто давал ночлег в чужом городе, чтобы не
