взглядами и настроениями я не встречал.
Анонимное письмо прилагается'.
И таких писем - пятьдесят. Ровно столько, сколько раз Леонид Андреевич Васильев, обыкновенный инженер из Казани, оставлял свою рукопись в коридорах научных и учебных институтов, на лестничных площадках домов, посылал в редакции газет и в президиум академий, передавал в руки людей, которые, казалось ему, готовы были услышать его. Ровно столько раз это его стихотворение, подписанное различными псевдонимами, оказывалось в одной папке. В его уголовном деле, которое в конце концов привело его на два года в лагерь. Это была не бомба, не призыв к свержению строя и к убийству руководителей государства. Просто - стихи. И те, кто, казалось ему, должны были услышать его, те, кого он считал российскими интеллигентами, не раздумывая пересылали их в КГБ. Хотя в душе многие, наверное, были согласны с рукописью его сочинения.
Для судебного решения было необходимо провести судебно-научную экспертизу.
30 января 1984 года за подписью еще трех представителей трех интеллигентных профессий - кандидатов философских наук В. В. Королевым, В. К. Лебедевым, М. Д. Щелкуновым - эта экспертиза была сделана:
'По идейно-теоретическому и политическому содержанию рукопись открыто направлена против идеологии и практики коммунизма и представляет собой пропаганду злобного антисоветизма...
... Советский общественный строй изображается автором как тоталитарно-деспотическая диктатура во главе с КПСС, осуществляющей социальное, духовное и физическое насилие над народом с целью преследования своих собственных, сугубо бюрократических интересов...
... Откровенным антисоветизмом отличается авторская оценка государственного строя СССР...
... Огульной критике подвергаются все формы политической жизни, права и свободы советских граждан. Одновременно с клеветническими измышлениями по поводу государственного строя автор злобно высмеивает принципы социалистической демократии, советскую форму народовластия, избирательную систему, народных депутатов. Грубо фальсифицируется внешняя и внутренняя политика СССР...'
Ну и так далее.
И - выводы, которые стали основанием для суда отправить Леонида Андреевича Васильева в лагерь:
'На основании тщательного анализа рукописи пришли к следующему заключению:
1. Идейная направленность рукописи имеет ярко выраженный антисоветский, антикоммунистический характер.
2. Вся рукопись по своему идейному содержанию является произведением, порочащим советский общественный и государственный строй и построенным на заведомо ложных клеветнических измышлениях'.
То есть именно то, что и должно было соответствовать знаменитой 190 'прим'.
Когда же все это было-то?
Да только что. На нашей памяти. Ближайшей памяти.
Почему же кому-то еще все хочется, хочется, хочется вернуться туда?..
Помню, получив все эти документы, я позвонил Леониду Андреевичу, чтобы узнать, да как же оказались у него в руках все эти доносы?
После освобождения я пришел в суд и попросил показать мое уголовное дело. Там где-то посовещались - и дали. И я стал все эти письма перефотографировать.
Тайно, что ли? - помню, предположил я.
Да нет, открыто... Они же не дорожат своими людьми, - услышал я в ответ.
Пытаясь в этой главе найти ответ, почему же, почему с такой легкостью люди соглашались пойти на службу к НИМ, я искал самые различные объяснения.
Может быть, в истории Васильева заключен еще один ответ на эти 'почему?'. Да потому! Потому, что так было принято. Так было - нормально, естественно, как нормально и естественно плясать на свадьбах и плакать на похоронах.
Так жили. Так, казалось тогда, и надо было жить.
Человек определяет течение времени? Или время - жизнь человека?..
Но все-таки... Но все-таки...
'Надо... Надо... Надо...'
'Не могу... Не могу... Не могу...'
Нет, не надо говорить о том, что выбор этот легкий, и потому естественен для человека. Ох, если бы было все так, какой бы простой и красивой оказалась наша жизнь! Но это - когда не столкнешься, когда не прижмет, когда не припечатают к стенке...
Я не говорю о том, что сегодня этот выбор совсем уж безболезненный. Но тогда, в эпоху откровенной доносительской идеологии?
Только можно представить, как приходилось человеку.
Потому я жадно ловил в историях, которые прочитал или услышал (особенно из того времени), как все- таки удавалось не сломаться, выдержать, выжить.
Доктор технических наук, профессор заочного политеха Герман Устинович Шпиро позвонил, а потом пришел в редакцию.
- Я родился в 1913 году, то есть, как вы догадываетесь, человек уже немолодой. Рос в более или менее благополучной семье... Один мой дядя жил в Омске - его арестовали, и он исчез. Следом, в 1936 году, арестовали, уже в Москве, еще одного дядю. И через месяцев семь мне позвонили...
- Оттуда?
- Да, с Лубянки... Сказали, что задерживают жену дяди, мою тетю, и попросили, чтобы я принял их детей на воспитание. Мальчику было лет десять, а девочке - года четыре. Я приехал, написал расписку и забрал детей... Я их воспитал. Мальчик стал известным искусствоведом. Рудницкий... Слышали такую фамилию?
- Кажется, слышал...
- Да, так вот...
- Ну а что случилось с вами?
- Для этого я пришел к вам, чтобы рассказать, как же было тогда...
Этот рассказ Германа Устиновича до сих пор хранится у меня на диктофонной кассете.
'У меня все было более или менее в порядке, хотя в течение десятков лет в шкафу хранились запакованные теплые вещи, на случай ареста. Я хорошо понимал, что у нас в стране происходит, и потому был очень осторожен во всех разговорах... Так все шло тихо-мирно до 1940 года. А где-то осенью 40-го - я тогда работал инженером в 'Метропроекте' - мне позвонили, и я услышал:
Герман Устинович, моя фамилия Петров... Я приехал с Севера... В журнале мне попалась ваша статья по расчету шахт, и мне очень бы хотелось с вами встретиться.
Я предложил ему приехать ко мне на работу. Он ответил, что лучше встретиться у него в гостинице, так как он очень плохо знает Москву. Не мог бы я приехать к нему?
Я согласился и после работы отправился в 'Балчуг'.
Повторяю, жизнь научила меня осторожности, и потому у администратора я уточнил, на самом ли деле в 525-м номере проживает Петров? Мне подтвердили: да, проживает. Я поднялся.
Петров оказался приятным человеком лет сорока. Он сказал, что занимается проблемами прочности шахт там у них на Севере и потому хотел бы со мной проконсультироваться... Мы поговорили немного об этом, а потом он начал говорить совсем о другом:
Вы знаете, как у нас шло раскулачивание? Сотни стариков, женщин, детей умирали от голода...
Я насторожился, ответил что-то вроде того, думали ли эти кулаки о своих батраках...
Говорил, скрепя сердцем, так как отлично обо всем знал, но понимал, что отвечать должен именно так.
Потом он сказал: как можно строить метро в Ленинграде, когда каждый знает, что там валуны.
Строительство ленинградского метро тогда почему-то держалось в секрете, и я насторожился... Были и другие такие же вопросы.
Когда он позвонил и заказал обед в номер, то принесли поднос, где было накрыто на двоих, хотя он и не
