- Когда примерно?
- Часов в десять. Может, чуть позже.
- Рахмат, - поблагодарил Таштемир и повесил трубку.
Он направился к дому, где жил директор ликероводочного завода. Под тенистыми деревьями во дворе нашел пустую скамейку. Сел, вытянув ноги. Посмотрел на часы и стал ,ждать. Время тянулось медленно, но он был терпелив.
В десять десять во двор въехал новенький красный 'Жигуль'. Погасли фары. Хлопнула дверца.
- Аман [Аман (тюрк.) - спокойствие. Употребляется как имя и приветствие вместо традиционного ассалом алейкум.], - сказал Таштемир, выходя из тени.
- Аман, - ответил Рахимбаев автоматически и только тут узнал Иргашева и потерял дар речи.
- В машину! - приказал Таштемир и с силой ткнул директора в жирный бок стволом пистолета. - Открывай и садись!
У толстяка дрожали руки, и он долго возился у дверцы, не попадая ключом в прорезь замка. Наконец дверца распахнулась.
Сев за руль, Таштемир вывел машину на проспект и, миновав 'его, выехал на Акжарское шоссе.
- Куда ты меня везешь? - спросил Рахимбаев с тревогой.
- Привык все знать? - в голосе Таштемира зву~ чала издевка.
- Нет, просто так, - испуганно проговорил ,пленник.
- Допросить тебя надо, уважаемый. Заедем в тихий уголок, и ты мне 'се, что знаешь, по порядку расскажешь.
- Почему я, Иргашев? Что я знаю? - голос Рахимбаева задрожал.
- Ты человек очень осведомленный, Аман. Поделишься, введешь меня в курс дел. Я ведь блуждаю во тьме.
Директор сгреб ладонью пот с широкой физиономии и жалобно всхлипнул.
- Я ничего не знаю, Иргашев. Я человек маленький. Шестерке.
- Разве не тебя друзья называют Илон - Змея?
Это почетное имя. Верно?
- Какая же я Имея? Ты же сам знаешь...
- Не крути. Илон. Можешь предъявлять свои претензии к Эмиру. Это ведь он назвал тебя Илоном, когда ты с Султанбаевым лопал плов на айване. И ты, насколько я злато, не подавился, не возмутился. Ты только ржал от удовольствия. Разве не так?
Директор икнул и провел ла юныо по мокрому лбу.
Страх выжимал из него плату, и машина заполнилась острым запахом пота.
- Теперь скажи, Илон. что стало с Касумом Пчаком?
- Ты же сам... у6ил его.
- Поразительная осведомленность! А где его шайка?
- Их всех убили...
- Я и тебя могу шлепнуть, Илон. У меня уже опыт есть, ты знаешь.
- Знаю, - отозвался Рахимбаев стуча зубами. - Но за что?
- Вот об этом и поговорим, чтобы я знал о твоих подвигах. Первым делом доложи, сколько вы на меня повесили трупов? О Бакалове я знаю. Калмыков тоже на мне? Так... А Шамшир?
- И он на тебе.
- А на кого вы повесили шайку Касума?
- На 'Гмерти'. Они столкнулись и перебили друг друга.
- Илон, я знал, что вы промышляете приписками, но не представлял, что в таком масштабе. Значит, и Гордаша, своего дружка по тайному промыслу порошком, тоже на волков списал?
- Какой он мне дружок? Гордаш - дрянь! Мелкий жучок. Вредный для нормального общества. Таких надо давить без всякой жалости.
Толстяк внезапно вдохновился, его глаза загорелись злобой. Жирные губы то и дело брезгливо выпячивались.
- Такие, как он, способны испоганить любое дело.
- Что ты называешь добрым делом?
- Я? - удивился директор. - Дочему я? Доброе дело - это хорошее дело, и что оно значит - понимают все. Ты сколько получаешь? Двести сорок? Ладно-ладно, не кипятись... Пятьдесят больше, пятьдесят меньше - шелуха. Доброе цело дает в месяц двести - триста тысяч чистыми. Вот что это такое!
- Тебе дает? - спросил Таштемир.
- Конечно. Не буду же я считать, сколько имеет Эмир.
- Что-то ты стал смело рассуждать, - удивился Таштемир.
Рахимбаев пожал плечами.
- Теперь все равно. Мы ,с тобой оба мертвые.
Он тяжко вздохнул, привычно сгреб ладонью пот с лица, вытер руку о штаны.
- Почему мертвые? - спросил Таштемир и тут же, притормозив, круто свернул к берегу реки Сарысай. Проехав по мягкой лессовой подушке, остановил 'Жигули' среди густых зарослей тальника.
Выйдя наружу, Таштемир подошел к кустам, достал нож, срезал две пушистые ветки. Потом аккуратно, широко махая ветками, замел, загладил следы шин.
Рахимбаев все это время сидел неподвижно, откинувшись на подголовник и что-то беззвучно шептал толстыми губами - Ты не ответил на мой вопрос, сказал Таштемир, возвращаясь на место. Он выщелкнул из рукоятки пистолета магазин, осмотрел его, проверил, как работает подающая пружина, и снова зарядил оружие.
- А что тебе объяснять? - Директор тяжело ворохнулся на сиденье. - Меня ты пришьешь. Тебя шлепнут наши люди...
- Насчет тебя не знаю. Все зависит от твоего поведения. А вот со мной у вас что-то не получается.
- Получится. Не одни, так другие. Штаны у тебя широкие, но в них не спрячешься.
- Потерпим, Аман. Ты знаешь, я из бедняков.
А бедному даже в халве попадаются колючки. Привык.
Сладкое ем, колючки выплевываю.
- Ничего не скажу, ты удачливый. Был бы умнее, разве бы так жил?
- А как?
- По-людски, Иргашев. Без всяких умных идей, по богато. С деньгами. Ведь вы со своими идеями все прозевали. Подумаешь, свобода, равенство, братство!
Да где они? Оглянись! Выросло целое поколение, даже не одно, а два, три. которым надоели идеалы вашего равенства. Все хотят жить лучше других, не дрятать богатство за заборами. И многие уже добились своего - стали богатыми. Сильно богатыми, милиционер.
Теперь добиваются, чтобы можно было жить, не прячась. И добьются! А что видел ты, уголовный розыск?
Ни хрена ты не видел! Помойки, задворки города, вокзал, арык в городском парке, куда по ночам кидают трупы, - вот где ты проводил время.
Таштемир сидел, втянув голову в плечи. Каждое слово кололо самолюбие, бередило душу, но прерывать монолог Рахимбаева ему не хотелось. Только испив чашу горечи до дна, он сможет найти в себе силы продолжить борьбу.
- А как жил я? Ты даже не представляешь, милиционер. Ты видел сразу в одной пачке пятьдесят тысяч рублей? Впрочем, что я говорю? Конечно, видел.
Когда делал обыски у Ачилова. Может, даже в руках держал. Но чужие! А я по сто тысяч за вечер в картишки присаживал. И по столько же выигрывал. Туда - сюда. Ты знаешь, что такое сто тысяч? Где тебе!
Это прекрасные женщины. Две-три красотки сразу в одной постели с тобой. Такое пробовал?
Таштемир мысленно раздел директора, увидел потное, дряблое, обложенное толстыми складками жира пузо, свисающие к пяткам ягодицы и брезгливо поморщился.
- Не думаю, что женщины получали от тебя какое-то удовольстие.
