— Официальное? Ничего ровным счетом. Оно просто зашло в тупик.
— Значит, велось неофициальное?
— Да. На свой страх и риск я проанализировал ситуацию.
— Докладывал начальству?
— Доложил. Шеф заняться этим делом отказался.
— Сырцов чиновник мудрый. Тростник. Знает откуда ветер и гнется куда надо.
— Тростник — это ничего, Федор Степанович. На наше счастье он не дуб.
— Хорошо, оставим богово. Какой ты хотел получить совет?
— Я не могу и не хочу оставить дело без последствий. Дымова предали, и предательство требует возмездия.
— Не могло оказаться что он сам виноват? С ним поиграли и поспешили убрать.
— Нет. Дымов — ас. Такие на вес золота. Да, был честолюбив. Но честен и предельно осторожен. В то же время не боялся риска. Мне порой казалось, что ему нравится ходить по лезвию.
— Может он на этот раз пошел и оступился?
— Уверен, нет. Он уже сдал дела. Потом Дымов не из тех, кто мог начать дело без страховки. Он умел работать. Странно так говорить о товарище: был, умел…
— Я теперь почти все время именно так говорю о своих товарищах. Но это кстати. Сколько человек в резидентуре?
— Около тридцати.
— Их опрашивали?
— Да. Никто не подтверждает, что Дымов мог ввязаться в дело без разрешения Центра. И психологически это понятно. Человек сошел с поезда. Зачем снова в него садиться и спрыгивать во второй раз?
— Он мог на чем-то проколоться?
— Мог, но не это стало причиной расправы. Я уверен, ФБР довольно ясно представляла роль Дымова. Его последнее время опекали очень плотно. Не думаю, что у них могла возникнуть мысль убить человека, который собирался уезжать из страны и уже имел на руках билеты. Наш человек связался с другом из ФБР. Тот утверждает, что их ведомство к убийству Дымова никакого отношения не имело. Сам по себе подобный теракт не имеет смысла. Больше того, он встревожил руководство ФБР. Они считают, что не дай бог русские начнут действовать по принципу «зуб за зуб». Это хорошего не сулит.
— Аргумент философский. Может быть и отговоркой.
— Наш друг подтвердил, что примененное для убийства орудие их конторе не известно. Это нечто новое. Похоже на новинку ЦРУ.
— Тебе не кажется странным такое предположение? ЦРУ на своей территории не работает. Оно нацелено на разведку вне Штатов. И, если вдруг в самом деле здесь их рука, это наводит на серьезные предположения.
— Какие, Федор Степанович. Мне интересно ваше мнение.
— Я бы предположил, что появление Дымова на Родине могло помешать кому-то очень ценному для ЦРУ.
— Вы попали в десятку. Я даже установил имя этого человека.
— Мне, конечно, не скажешь? И не надо. Спать буду спокойнее… У меня на подонков аллергия.
— Как же вы тогда всю жизнь боролись с ними? — поддел старого учителя Русаков.
— Как боролся? Со всем старанием. Хотя, если честно, я никогда не считал подонками тех, кто открыто выступал против советского строя. Эти люди поступали, как им велело их убеждение. Получали от нас синяки и шишки, садились в тюрьмы, но стояли на своем. Тут ничего не скажешь. У политической борьбы своя логика, свои правила. Но я ненавидел и ненавижу говнюков. Будь то царский офицер лейтенант Шмидт или советский капитан-лейтенант Саблин. Оба, находясь под державной присягой, подняли бунт на своих кораблях. Нет, господа офицеры, если у вас есть честь, то сперва снимите мундир, откажитесь от погон, от присяги, а потом поступайте как вам угодно…
Русаков слушал и что-то злое кипело в его душе, застилая глаза красноватой пеленой бешенства. Будь в его руках автомат — железная игрушка, всегда готовая сеять смерть без разбора, поражая правых и виноватых, он бы нажал на спуск, не задумываясь над тем, для чего это делает и почему. Ярость властно требовала выхода и думать, насколько правомерен именно такой выход, по-военному не хотелось. Там, где стреляют, думать начинают после того, как нажат спусковой крючок. Поскольку под пальцами оного не оказалось, а разрядка была необходима, Русаков зло и грязно выругался.
— Как же мы, такие умные, сильные и преданные, просрали державу, видим, как рушат ее основы, стирают в пыль великое государство, но ничего сделать не можем. Или не хотим?
— Успокойся, — Коноплев положил тяжелую ладонь на руку Русакова. — Наше поведение лишний раз подтверждает ложь тех, кто орет, будто в стране царило всевластье КГБ. Будь такое, у нас бы ежегодно менялись правящие хунты. На самом деле мы всегда были всего лишь послушным и верным орудием партии. Точнее, партийной верхушки. Мы служили не столько обществу, его интересам, сколько прихотям личности. Той, которая стояла над всеми. И хуже всего, Андрей, у социализма не оказалось иммунитета против внутренних болезней.
— Звучит серьезно, но непонятно.
Коноплев энергично потер шею, разминая застарелый хондроз, то и дело дававший о себе знать тупой болью в хребтине.
