своей, такой полезной для общества, профессии. Ты просто Смит, журналист-фотограф. Готовишь материалы в книгу о Боснии...
Вечером последнего дня, проведенного в Лондоне, Кэмпбел снова встретился с Кэтрин.
Отношения, которые связывали их в юношеские годы, восстановились без особых трудностей, не потребовав ни с одной стороны особых усилий. Но это, как понимал Кэмпбел, была уже иная ступень отношений и взаимного интереса. Он испытывал к Кэтрин не безотчетное влечение и мог без затруднений перечислить все то новое, что пробудило в нем старые нежные чувства.
Кэтрин была удивительно привлекательна.
У нее красивое, спортивно сложенное тело, легкая походка, согревающая добрая улыбка.
Пристрастие к обильной и жирной пище не коснулось Кэтрин, и уже это говорило не столько о высоких вкусах женщины, сколько о ее воле и умении стоять на своем. Кэмпбел знал, что обжорами не рождаются. Любовь к перееданию - качество наживное.
В последний вечер вроде бы шутливо, но вместе с тем предельно жестко Кэтрин еще раз отчитала его. Она не пыталась скрывать того, что относится к людям его профессии без особого уважения. А почему, собственно, она должна была говорить иначе,? У любого нормального человека признание собеседника в том, что он всего лишь наемник, должно было вызывать однотипную реакцию. Он ведь и в самом деле убивал людей. Более того, убивал по обязанности, не испытывая к тем, против кого шел, ни ненависти, ни дружеских чувств.
Они в его представлении были всего лишь целями, ни больше ни меньше. Ненависть и злость в нем пробуждались только после того, как в ответ на его выстрелы начинали стрелять в него самого.
Они сидели в ресторане против друг друга.
Неяркий успокаивающий свет не раздражал глаз. Лилась тихая, под стать освещению, музыка. Этобыл плавный, голубоватый в оттенках блюз. Труба вела мелодию, словно вытягивала звонкую хрустальную нить. Трубач, мужчина с видом премьер-министра великой державы, держался подчеркнуто гордо и прямо. Играл он легко и самозабвенно. Вдруг ритм музыки изменился, пошел в гору, как бегун по ступенькам, стремившийся к олимпийской чаше огня.
Кэмпбел неожиданно подумал, что этот вечер совсем не похож на другие, так тяготившие его своим одиночеством и неодолимой тоской.
Кэтрин пришла к Кэмпбелу, когда тот укладывал вещи. Она села у журнального столика, не произнося ни слова. Кэмпбел действовал быстро, с привычной сноровкой, открыл шкаф и стал затискивать вещи в большую спортивную сумку с надписью 'Адидас'. Две рубашки с несвежими воротничками он снял с плечиков, смял и швырнул в ванную комнату.
Домашние тапочки с помятыми задниками пинком отбросил к двери на видное место. Теперь они уже не были ему нужны. Отправляясь на промысел, Кэмпбел не брал с собой ничего, кроме самого необходимого. И это для него обусловливалось не столько целесообразностью, сколько скрытым суеверием, в котором он не хотел признаваться даже себе. Ему казалось, что стремление перенести в другую жизнь обычные предметы и привычки обязательно приводит к несчастью. И он, уезжая в неизвестное будущее, намеренно порывал все связи с прошлым.
На Кэтрин произвело впечатление, с какой небрежностью Кэмпбел готовился к отъезду.
Сама она, при всей своей деловитости, собираясь куда-то даже ненадолго, предварительно составляла список вещей и укладывала их в чемодан, постоянно сверяясь с перечнем. Часто в чемодане не хватало места, поскольку она старалась набрать как можно больше мелочей и привычных безделушек, которые почти всегда оказывались ненужными. Но привязанность к мелочам заставляла ее раз за разом набирать их в поездки.
- Ты не боишься летать? - Она прервала молчание первой.
- Нет.
- Совсем нисколько?
- Да, совсем и нисколько. Уверен, что ходить и ездить столь же опасно, как летать.
- А я боюсь, - сказала она. - Ходить и ездить - нет. А вот летать - да. Едва сажусь в самолет, застываю от страха. Ничего не вижу, ничего не слышу. А когда прилетаю, то прихожу в себя только часа через два- три. Словно оттаиваю. Понемногу, не сразу.
- Каждый раз?
- Да, каждый.
- А я нет. Может быть, сегодня будет не по себе. Но это от расставания с тобой.
Они попрощались неустроенно, торопливо, будто тяготились друг другом.
- Когда ты вернешься?
- Через два месяца.
- Позвонишь сразу?
- Да.
Кэмпбел улетел с неспокойным сердцем, полный дурных предчувствий.
Дональд МОРЕЛЛИ - ДОН БЕН-БЕЦАЛЕЛ.
Офицер израильской разведки Моссад.
Штатный кидон - специалист
по исполнению терактов
Дон бен-Бецалел родился в маленьком городке Гадот на севере Израиля и был саброй- коренным израильтянином в третьем поколении.
На иврите 'сабра' означает кактус - растение колючее и жизнестойкое.
Дон увидел свет раньше назначенного природой срока: его мать Енте находилась на сносях, когда на улице неподалеку от дома рванула арабская бомба. Потрясение было столь сильным, что взрыв лишь на мгновение опередил первый крик младенца.
С той поры главной определяющей линией в жизни Дона стала война со всеми ее атрибутами - с оружием, взрывами, кровью.
Женщины в судьбе Дона бен-Бецалела не занимали никакого места. Часто они шли с ним рядом по улицам, двигались навстречу, обгоняли его, бросали безразличные, любопытные, а то и зовущие взгляды, но ничто в них никогда не вызывало у Дона природных влечений.
Внешне Дон с детства был красавчиком, смазливым и стеснительным. Нежная кожа смуглого лица, аккуратный ровный нос, выразительные глаза смолистого цвета, слегка припухлые губы не несли в себе ничего типично еврейского: его в равной мере можно было признать за испанца, итальянца, француза и даже араба.
Девушки обращали внимание на Дона. Дон на них - никакого.
Видимо, чего-то не хватало или, наоборот, в излишестве находилось в крови потомка древнего колена Вениаминова, но уже первые опыты общения с девчонками отбили у Дона охоту к их продолжению.
Его приобщение к тайнам пола первой пыталась взять на себя чернявая Шлиме, дочь рэбе Аарона Берковича, благочестивого блюстителя канонов иудаизма.
Шлиме была лет на шесть старше Дона и знала точно, что хотела получить от смазливого мальчишки.
Шлиме увела Дона в отцовский виноградник. Судя по всему, она уже была искушенной в деле, которым решила заняться, и стеснительность не обременяла ее ни в коей мере.
Шлиме сняла через голову легкое платье, освободив от оков цивилизации прекрасную девичью наготу.
Дон смотрел на сметанно-белое стройное тело, на две острые грудки с большими сосками, торчавшими в разные стороны, как у козы, на клинышек курчавых волос внизу живота, но иных мувств, кроме обычного любопытства, не ощутил.
Шлиме прижалась к Дону, расстегнула его джинсы. Он позволил это сделать, не особо радуясь происходившему.
Судя по всему, Шлиме искренне удивилась инертности Дона.
Он только шмыгал носом и молчал.
Шлиме подумала, что мальчик стесняется, и предложила:
- Потрогай.
Он воровским движением коснулся смуглого соска левой груди, как это делают экскурсанты в музеях,
