рубал свой вольфрам-рений, который Земля рвала у него из рук. Злясь, брюзжа и кряхтя, выводила ему сумму прописью, но никогда, никому не пришло в голову сказать Максимилиану Йозеппу Ван-Кукуку 'спасибо' от имени цивилизации, жрущей металлы. А я? И я туда же?..
Когда он вылез из воды, я сказал ему:
- Мазепп, что тебе надо? Не темни, объясни толком.
- По дороге! - алчно выдохнул он.
- По дороге куда? На 'звезду'?
- Ха! На 'звезде' Макс-Йозепп справляется сам. Ближе, чем ты думаешь. Без перегрузок и невесомостей. Пошли!
- Дай штаны-то натянуть.
- Черт с ними, со штанами! Все штаны мира...
Он осекся и махнул рукой.
- Я знал. Ты человек. Бери штаны, на все прочее плюнь. Фирма платит. Не фырчи - не я, а фирма. Вонючая деньга нищих духом, цена этой братии фиг-ноличек, если нет моих рук и твоей головы. Давай!
Я не верил своим ушам. Не было этого, это кто-то другой придумал и валит теперь на мою голову. Втемяшивает мне чужое прошлое. То, что я не делал и не говорил.
Десять лет мингер, поверивший в мою идиотскую выдумку, долбал свою 'звезду', пока не добрался до одной из обозначенных мною пазух. Все было не так, просто, как хочется об этом писать. Комбинациям не было числа, но в результате на 'звезду' доставили оборудование, которое и пазухи эти точно засекло, и вдвое ускорило прогрызание штольни. Лет пять тому назад мингер по приборам прошел границу фаз и вырубил первый полукубометр желанного металла. Расколупал его на маломерные образцы, по всем правилам упаковал и отправил на анализ.
Само собой, не в Кавендишскую лабораторию. У вольных старателей есть свои ученые притоны, и трудятся там не менее классные специалисты. В мою сказочку про 'снулый уран' они ни на секунду не поверили. Но отчего ж не посмотреть, чем набита эта редкостная вольфрамовая капля? Тем более что проходка штольни с лихвой окупалась тем, что из нее вытаскивали, и сам по себе истово рвался в дикий металл какой-то кретин-энтузиаст. И пресловутый 'ванкукукиш', смешки смешками, а был растерзан и допрошен самым доскональнейшим образом. И грянул гром: он оказался практически чистым ураном-235 во всех отношениях, кроме одного: 'ванкукукиш' был нерадиоактивен.
Моя (моя!) выдумка о 'снулом уране' в один миг превратилась из безграмотного вранья в смелую, блестяще подтвердившуюся научную гипотезу.
Я в это время терся по мелочам и знать не знал, что сделался авторитетной личностью. Настолько авторитетной, что мне был посвящен семинар, на котором был заслушан доклад о моем героическом прошлом и никчемном настоящем. Солидные деловые люди тщательно рассмотрели вопрос, стоит ли мне дальше жить. Учли, что при моем-то здоровье и утруждаться особенно не придется. Провели тайное голосование и большинством в один голос дозволили мне жить дальше. Здрасьте, пожалте, - этакое благородство проявили, уж не знаю, чем отблагодарить.
Мысленно поздравив меня с таким блестящим успехом, тайная ученая братия вернулась к своим меркантильным заботам.
'Звезда Ван-Кукук' могла поставлять на Землю уран в неограниченном количестве хоть сто лет. Но кому и на что нужен 'снулый уран'? Уран нужен бодрствующий, на подхвате. Так не изволят ли господа ученые изобрести способ растолкать соню и заставить его работать так, как, самоизводясь, жарко трудится его брат-близнец? И господа ученые взялись за дело.
И вся эта змеиная свадьба, заткнутая мятым пипифаксом алхимическая колба с кипящими мозгами - вальяжно подрагивала на горбу одного-единственного человека, моего славного битюга, который ничего об этом не знал, копошился в металлической щели где-то за орбитой Марса и, по горло в собственных отходах, рубил аккуратными полукубометрами чудесный 'ванкукукиш'. Рубил и свято верил, что стоит собрать двух- трех умных ребят, тряхануть любую на выбор глыбу и - вот оно, старательское счастье! Хочешь личные висячие сады - на висячие сады; хошь причал, мощенный лобанчиками, - на причал; хошь умереть со скуки и назавтра воскреснуть - и это тебе обеспечат, да еще спросят, в каком виде желательно воскреснуть. В виде белого лебедя с алмазной короной? - пожалуйста! Кретинизм, чистой воды кретинизм! Битюжьи грезы!
Гужует битюг свои тонны, гужует, а искушение растет. Сон на сон и еще на сон - получается на ощупь вроде близкой яви. И притом лучшие годы вот-вот изойдут - не воротишь.
И срывается с места честной старатель мингер Максимилиан Йозепп Ван-Кукук, несвычно молотит враздробь золочеными крылышками, подгребает к матери-планете и бухается мешком в подставленное кресло. Бухается, ошарашенно башкой вертит, подлокотнички щупает, не золотые ли. И слышит: был бы ваш уран ураном - и подлокотнички были бы золото-золотом. А так извините, скажите спасибо, что не в луже сидите. И до лужи вам, мингер, совсем недалеко: спит ваш снуленький и просыпаться не собирается. Как ни бьемся, нам его не разбудить.
И взвыл мингер, и всех - по-старательски, с гибами-перегибами, на все боки. Дураки вы все и жлобы! А где ж он, мой единственный, мой взаправдашний компаньон, друг десятипроцентный, который все это наворожил, над которым вы десять лет хиханьки строили, пока сами перед ним не облажались? Вы головы? Вы не головы, на таких головах у павианов хвосты растут. Он голова! Он за всех вас все понял и сообразил, что к чему. Я ваши дипломы из рамочек повыдеру, все ваши отчеты из сейфов повытряхну, и вы сами, вы только на то и годитесь, скатаете из них надобный рулончик, нет, два рулончика, на всю жизнь их хватит мне и милому дружку десятипроцентному, подать мне сюда рапорт, где он, что он, каково живет-радуется и так ли вы его опекали, как было вам сказано!
И попер на дружка мингер, сгреб в объятия, облил слезой дружочков траченый ливер и взмолился; 'Расколдуй, что наколдовал!'
Повез он дружка в незнамые горы, дремучие леса, а там стоит избушка на курьих ножках. Внутри - печки-лазеры одна в другой дырки пекут, суперпроцессоры хлам на полках переставляют, а на пороге, встречая дорогих гостей, согнулся в полупоклоне подпольный доктор наук и тутошних крыс-пауков, муфлонов-куланов заправила, их долботронство Недобертольд Шварц, а при нем супруга его Элиза.
Побродил друг десятипроцентный по избушке, об то споткнулся, об се шишку наставил, и говорит он битюгу своему дорогому таковы слова: 'Мазеппушка ты мой любезный! Что б тебе сразу меня кликнуть - вмиг бы мы это дело с тобой разморочили, а теперь так просто не выйдет: растащили нашего снуленького по крошечкам-трепетушечкам и каждую крошечку в такую дрянь закутали, что руки опускаются и шум в башке, как у столетнего юбиляра наутро после честного пира. Ну, да ничего, не съест нас свинья, помогу я тебе, и славную бульку мы отчубучим'.
Стал друг десятипроцентный посреди пустыни Рассахары и шепнул повелительным шорохом: 'А ну, крысы-пауки, муфлоны-куланы, снести мне тотчас сюда все крошечки-трепетушечки нашего снуленького и соорудить двойную тетрадуру так, чтобы нижняя тетрадура в землю целиком ушла вершиной вниз, а верхняя в небеса возвысилась. Вот я вам на обороте кабацкого счета эскизец прикинул, так чтобы у меня все было в точности по нему!'.
Перепугались крысы-пауки, муфлоны-куланы так, что потрудились на славу, всего снуленького, что был растрясен, в одно место собрали и веленые тетрадуры соорудили. И сами изумились тому, что вышло, поскольку наружная тетрадура получилась в натуре размером с пирамиду Хеопса. И в соображении, что у них другая такая хеопсина в землю уходит и не видна, заробели маленько, посчитав, сколько ж это преславный битюг там, на 'звезде', в одиночку копытом нарыл.
'А теперь, - молвил друг десятипроцентный, - отойдите все в стороны и станьте в кружок при тетрадурах. И ждите, поскольку мне надо свою волшебную палку зарядить. Довольно и глянуть на меня, чтобы понять: дело это не простое и нуждается в глубокой задумчивости'.
И впрямь. Вид у него ветхонький, до того стертый, что перед зеркалом поставить страшно: как бы он целиком на отражение свое не ушел. Отошли в сторонку крысы-пауки, муфлоны-куланы, расселись в кружок и стали ждать.
А десятипроцентный разделся донага, сел в позу лотоса перед хеопсиной и начал сосредоточиваться.
Три дня и три ночи сосредоточивался он, а на рассвете четвертого гикнул громким голосом и встал. И
