Померяться главою и обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул - он упал!
Вселенная замолкла... Величавый,
Один ты жив, наследник нашей славы.
Ветер, ветер бьет в лицо, тускнеет закатная полоса; я успокаиваюсь, пытаюсь задремать, присев на площадке. Свежий рассвет застает меня на ногах. Поезд стоит. Четверть часа, полчаса... Я прыгаю на насыпь. И вдруг вижу, как вместе со мной на насыпь скатывается человек. Я слежу за ним. Он прыгнул через вагон от меня.
Раздается голос:
- Это я, Валь...
Серега. Это он. Я подхожу к нему. У него виноватое лицо. Наклонив голову, слушает он отповедь своему маневру. Но постепенно я отхожу. Разве я на его месте не убежал бы на фронт вот таким же образом?.. Я умолкаю, и мы вместе идем к машинисту узнавать, что там случилось.
Оказалось, что впереди занят путь, но до станции, где мы все равно будем стоять, потому что будут прицеплять вагоны, недалеко.
До станции мы добрались пешком. Близился вечер, мы сидели у насыпи, где горькая полынь клонилась под ветром. Перед нами раскинулось поле; едва слышно посвистывал перепел. У путей тускло светились два-три огонька. Шипел маневровый паровоз.
Серега принес со станции кипяток, мы пили его маленькими глотками из алюминиевых кружек, закусывая черным твердым хлебом. Через час пришел какой-то эшелон, мы вспрыгнули на подножку. Поезд тронулся. В лицо дул прохладный ветер, пахло донником. Совсем мирный вечер... Широкие поляны, перелески, серебрились кусты под луной. Прошел час. Поезд замедлил ход.
- Пешком быстрее, - сказал Серега.
- Подожди, доедем!
- Да ты посмотри, он едва ползет!
Прошло еще полчаса. Я не выдержал, спрыгнул с подножки и побежал к паровозу. Догнал... Пожилой машинист объяснил, что впереди разбомбили мост.
- Будешь стоять? - спросил я.
- Как прикажут. Найдут объезд, поедем назад.
Поезд остановился. Я вернулся и обрисовал Сереге обстановку.
- Делать нечего, - сказал он.
- Лучше вернуться на станцию... Ну-ка, ну-ка... поехали!
Наш поезд тронулся курсом на станцию, назад...
Было уже совсем светло. Над горизонтом появились черные точки, они быстро выросли... Одна, две... пять.
- 'Юнкерсы'!
Самолеты прошли над составом, вздыбилась земля. Мы скатились под насыпь. Загорелся вагон, еще один... 'Юнкерсы' ушли к станции. С той стороны доносились глухие звуки разрывов. Подняв головы, мы увидели бегущих к горевщим вагонам людей... Через час покалеченный, побитый состав вернулся на станцию. Было семь утра. Я хлопнул Серегу по плечу:
- Как знаешь, а я пойду пешком!
- Я с тобой!
Мы покинули станцию и отправились той же дорогой, какой нас вез поезд накануне вечером. Потом свернули налево, перед самым разбитым мостом. Отошли от него, искупались в реке и с полчаса лежали на траве. Солнце клонилось к закату, но красноватые его лучи еще грели руки и тело. На противоположном берегу реки отыскали грунтовую дорогу, которая вела через ржаное поле. По обочинам ясным лазоревым светом светились васильки. Из-под ног вырвался одинокий перепел. Поле было серым, пустынным. В глубокой воронке рядом с обочиной стояла ржавая вода.
Мы снова вышли к железной дороге.
Мимо нас прогрохотал поезд: вагоны со слепыми, заколоченными окнами, укрытые старым брезентом платформы, боец с винтовкой на последней площадке. Я присел на откос, и мы стали соображать, где ближайшая станция или разъезд. Пошли...
Пристроились к поезду. И скоро, очень скоро почувствовали близость фронта. Стало оживленнее: по дороге шли группами солдаты, тянулись бабы в спецовках с лопатами и кирками, за леском послышалось гудение машин. И точно по сигналу этих машин поезд остановился.
- Пора! - сказал я.
И СНОВА КАПИТАН ИВНЕВ
И вот когда мы прошли рощицу, выбрались на поляну, обрадовались, что тут хорошая дорога и, судя-по указателям, она ведет именно к линии фронта, вот тогда я увидел пятерых в гимнастерках, с автоматами. Справа от нас. Они заметили меня. Я остановился. Бежать было бессмысленно: это был патруль, я мог бы скрыться, но потом было бы труднее... С тыловой просроченной увольнительной лучше не нарушать фронтовых порядков.
А слева увидел я повозку, потом ездовых на лошадях, тянувших пушки, сбоку - всадника на темно-карем белогривом коне. Он тоже посмотрел в мою сторону, и я узнал... капитана. Конь его вытанцовывал, будто догадывался, что артиллерист - это в некотором роде бог войны.
- Капитан! - крикнул я.
- Никитин! - откликнулся капитан. - Живо ко мне!
Я, стараясь идти строевым шагом, направился к Ивневу. Удивительно быстро разобрался он в ситуации, я и трех слов сказать не успел.
- Пойдешь со мной! - сказал он громко, так, чтобы услышал патруль.
- Есть! - Я ответил ему тоже как полагается.
Капитан слез с коня и вел его теперь в поводу. Один из патрульных провожал нас взглядом. Он был молод. Рыжие курчавые волосы буйно торчали у него из-под пилотки, светлые карие глаза весело светились. Мы прошли мимо, а я все еще чувствовал за спиной этот взгляд.
- Это Серега, - сказал я, указывая на моего спутника. - Вот как все получилось... - И я, думая, что необходимо сейчас же рассказать капитану о Сереге, начал говорить, не пропуская ничего, ни одной подробности наших злоключений.
- Понятно, - откликнулся капитан. - Люди нужны. Разберемся.
И по тону, каким он произнес это, я догадался, что Ивнев сосредоточен до крайности и думает о чем-то своем. Впереди я видел ездовых, пушки, солдат в светлых от пыли кирзачах, и мне передалось предчувствие тревоги, которую предвещала эта сосредоточенность капитана и которую я хорошо умел угадывать еще в партизанском отряде. Я еще раз оглядел артиллеристов в белесых от солнца и дождей гимнастерках, заметил на лицах усталость спутницу фронтовых дорог, увидел доверху нагруженные повозки. Мне передалось общее настроение - шел молча.
На коротком привале я узнал, что еще в июле партизанский отряд, в котором мы воевали с Ивневым, соединился с регулярными частями. Ивнев командовал теперь артиллерийским дивизионом.
Поздно вечером мы разместились в деревне, но выспаться как следует не успели: в шесть утра был получен приказ о выдвижении на танкоопасное направление.
В деревне, которая осталась за спиной, не было ни горячей бани, ни молока, ни привлекательных телефонисток и военврачей, догонявших свои части, ничего этого не было. С рассветом мы поднялись, умылись колодезной водой, погрызли зеленых яблок в большом церковном саду у пруда и оставили эти несколько затерявшихся среди неубранных пашен серых деревянных избенок. И три пожилые женщины в темных юбках и темных платках - половина оставшегося в живых населения деревни - смотрели нам вслед сухими серыми глазами.
Потом были шесть часов непрерывного марша под солнцем, когда нужно было выбраться по просеке на торную дорогу, и лошади не осиливали подъем, и нужно было разгружать повозки и тащить боеприпасы на себе, а в жарком небе вот-вот могли появиться 'мессеры' или 'юнкерсы'.
Люди останавливались, отдавали ящики другим, шли подле орудий, потом, в свою очередь, снова принимали ящики на плечи, и каждый, наверное, пытался представить, что произойдет после полудня, и, отбросив эту мысль за ее ненужностью, возвращался куда-то совсем далеко - в свой город или в свою деревню.