рассказы и жалел, наверное, что ему самому пока рассказывать не о чем.
ГОЛУБОЕ УТРО
Солнце выглянуло из-за дымчато-зеленой весенней рощи. Тени в лощинах казались сгустившимся воздухом. Посреди поля выросли разрывы, перед нами вздымалась земля. Снова ударили минометы - снаряды легли у наших позиций. Вот уже и разрывы за нашей спиной...
Поле застилал теперь дым, и оттого утро казалось серо-голубым, а вверху рдело остановившееся облако, и восход рассыпал бело-розовые огни на холмах.
Над головами загудел воздух: наши гвардейские минометы пускали в полет светящиеся стрелы.
Мы молчали, справа две батареи тоже молчали, и я подумал, что зря мы, выходит, здесь стоим, как вдруг увидел танки.
Сначала показалось несколько средних танков - они вылезли из рощи и удивительно спокойно пошли по голубоватому полю. Я стал считать... Пять... еще три... Молча, без единого выстрела, стальной клин подползал к нам.
- Приготовиться! - Я сказал это двум юнцам в гимнастерках, только что пришедшим на батарею.
Один из них все смотрел и смотрел на это голубое поле, потом скороговоркой пробормотал, обращаясь ко мне:
- Смотрите, товарищ сержант, еще их прибыло.
И тут я увидел: из лесу выползали 'тигры'. Немцы берегли своих 'зверей', как будто они действительно были живыми, эти бронированные громадины с прямоугольными стальными гранями.
Средние танки вышли на середину поля, развернулись и пошли на вторую и третью батареи, стоящие правее нашей. Танки выплевывали тусклые снопы огня. Справа гукнули наши пушки. Остановился и задымил Т-IV. Началась дуэль. Вспыхнул еще один средний танк, вырвавшийся вперед. 'Тигры' шли по полю, пока неуязвимые и грозные. Били по обеим батареям и ползли вперед. И вот один из них развернулся и подставил борт под орудия нашей батареи. Последовал приказ: 'Огонь!'
Мой расчет бил по головному 'тигру'. Молодой наводчик, видимо, никак не мог правильно выбрать точку прицеливания, и три бронебойных снаряда прошли мимо цели. И тогда я сам становлюсь к прицелу. Перекрестие прилипает к броне. Орудие сердито рявкнуло. Глаза мои там, куда я навел орудие. Удар я как будто услышал! Танк остановился, задымил.
Не помню, сколько выстрелов сделал расчет в этом, одном из последних боев. Заряжающий Федя Лосев прокричал в самое ухо:
- Товарищ сержант, снаряды кончаются, два осталось!
- Валешко! - скомандовал я подносчику. - Живо за снарядами!
...Валешко тянул брезент, на котором лежали два ящика со снарядами, и ему казалось, что он никогда не доползет до батареи, и земля уже качалась, и не было возможности остановить ее. Легко ли ползти по наклоняющейся, падающей, шатающейся поперек движения палубе?.. Иногда все заслоняло небо - холодное, лиловое от дыма, безрадостное. Валешко остановился, ждал. Вдруг приходила светлая минута, тогда он тянул брезент, снова полз, до тех пор пока не повторялась эта досадливая история с качающейся палубой.
Дыхание было совсем никудышным, точно легкие его прохудились и воздух постепенно выходил из него, вместе с ним уходила жизнь. 'Еще немного, думал он, - совсем немного...' Он не понимал, что со стороны движение его к батарее было незаметно, и можно было подумать, что он уже убит. Ему казалось, что ползет он довольно быстро по этой качающейся земле и все будет в порядке, стоит только миновать вот эту неглубокую балку.
- Валешко! - громко крикнул я.
'Ждут меня', - подумал, наверное, он, если услышал, и заработал локтями и коленями. Но двигался все медленнее и медленнее...
Пригибаясь, побежал к нему навстречу Федя Лосев. Валешко в эту минуту был еще жив. Лосев схватил брезент, быстро дополз до орудия...
И в это время ударили 'катюши'. Гвардейские минометы били по танкам. Поле стало от огня ржавым, над ним стелились два слоя дыма, темный и светлый, и над верхним слоем, над сероватой рядниной, легко, едва заметно переливалось теплое марево с невесомой голубоватой струей. А еще выше набегала шальная туча, и серо-синий столб дождя уже изливался из нее. И вот уже вода мяла потемневшие кусты и деревья, сквозь облака, оперявшие тучу, виден еще был темный, как черная кровь, диск солнца.
В минуту я промок до нитки. В теплом полусумраке что-то гремело, лязгало, скрежетало... Ржавая жирная земля в буграх и шрамах едва слышно гудела, и мне казалось, что сейчас донесется эхо сверху, от тучи. Или я уже слышал его?
Снова темный огонь, как глаз вишневита в скале, - там, где колыхались бронированные тела танков. Сизо-черный дым потянуло к моему орудию, а дождь все бил и хлестал, и глаза устали так, что хотелось их закрыть.
Черные вороха взрытой земли давно улеглись, отгремели залпы гвардейских минометов, но в поле дымили низкие темные факелы, и под двойной пеленой дыма рдели багряные огни.
...Зачем нужны были противнику эти высоты? В апреле сорок пятого?.. Я этого не знал. Знал только, с каким трудом мы их заняли, знал, сколько бойцов полегло у этих голубых холмов. И поэтому мы просто так не могли их отдать. Когда наши батареи выдвинулись сюда, я подумал, что этого будет мало, если противник захочет вернуть высоты. Но я ничего не знал о реактивных минометах, и даже сейчас, когда я увидел их в деле, я не мог знать, сколько их там вело огонь с далекого холма.
...Земля остывала. Ночью было тихо. Я лежал с открытыми глазами. Было прохладно, свежо, листья касались лица. Упав на траву, пил дождь, оставшийся в листьях манжетки. Разделся, выстирал в ручье форму, выжал досуха и, скорчившись, сидел на сухом пятачке под кряжистым дубком; старые желудевые чашечки кололи ноги, трава казалась теплой... Выплыло из-за окоема солнце. Я старался поймать первые его лучи.
В это солнечное утро меня нашла недобрая, страшная для меня весть. Не стало Сергея Поликарпова.
В НЕМЕЦКОМ ГОРОДЕ
Город молчит. Он точно уснул несколько дней назад, поджидая нас. Ни души. Ровная черная гладь реки впереди. Аккуратный ряд домов с заколоченными окнами лавок в нижних этажах. За рекой, за зеленой спиной крутого берега, - кирха, над ней кружит одинокая черная птица. Улицы сплошной музей, бесконечная вереница экспонатов с таинственными амбразурами погребков - присмотрись получше, друг, не засел ли там некто в сером мундире, с автоматом, гранатами и пистолетом... Точно ли покинули город тени?
Перед площадью - завалы, бревна еще пахнут смолой, желтая кора высохла на солнце, и ловишь себя на мысли: хорошо бы опрокинуться на спину и полежать здесь часок-другой, прямо на теплых стволах. Подходим ближе... Тонкий, нежный рисунок колючей проволоки. Стоп. Необходима осторожность.
Сбоку видны противотанковые ежи. Проходы для нас уже готовы: здесь побывали наши саперы. Мимо города, недружелюбно набравшего в рот воды, точно немой на перепутье! Дальше, к старому парку с ухоженными дорожками, так и не увидевшему боя, пуль, убитых... Зеркало воды уже за спиной. Река тускнеет. Черная птица пропала. На стенах кирхи обозначились резкие тени.
- Присмотрись-ка, там кто-то есть! - Негромкий, спокойный голос фронтового друга, указывающего рукой на вход в кирху.
Точно. Там старик. Сидит на пороге как ни в чем не бывало. Вот снял шляпу, как будто приветствует нас. Ну что ж, старик, найдется и для тебя немного русского табака. А теперь прощай. Мы спешим в Россию, но сначала нам нужно идти в противоположную сторону.
Еще несколько дней вечернего безделья, ожидания, нетерпения... Потом вдруг какой-то синий ранний рассвет, низкие, быстрые, светлые облака, стремительные зеленые машины, промчавшиеся на запад, бравые крики, возгласы. На дороге - подтянутая девица в сапогах, серьезная, статная, на гимнастерке ее - три медали (у меня только две), на коротких пышных русых волосах - пилотка набекрень, гимнастерка ладно пригнана к сильному красивому телу... Колонна молодых безусых солдат, загорелых, пухлощеких, во главе с лейтенантом. Семь танков, обошедших их по обочине, на броне звезды; гусеницы с налипшей серой глиной по-кошачьи мягко утюжат поле, стволы пушек неслышно покачиваются... И все это, как живая картина, навсегда врезавшаяся в память, плывет, движется на запад.
Мы тоже снимаемся с места, идем целый день, потом еще сутки, стоим у каких-то полуразбитых бетонных строений, серых, безликих. Вдруг ночью тревога. Тягачи снова тащат орудия, за спиной - редкие
