который все валит и валит там, за окном, без конца.
И она раскрыла предо мной альбом. Да - я не ошибся - в юности она была прекрасной и легкой, гибкой, словно горная козочка, черноволосой девушкой.
- Вот это - ныне мертвый муж мой. А вот это - сын... - и тут безжалостным, похожим на лезвие голосом добавила. - Мы жили с ним и были счастливы. Потом пришли вы - захватчики и убили его. - она перелистнула еще несколько страниц, указала на молодого, стройного юношу, с мужественными и ясными чертами лица - в лице том увидел я некий до времени сокрытый талант, он стоял, в волнении улыбаясь фотографу, улыбаясь какому-то неясному внутреннему предчувствию. - А это мой внук. Пока не погиб его отец, я еще удерживала дома, но, когда наши принесли тело - он ушел вместе с партизанами. Жену покойного я, хоть сердце того и не хотело, - уговорила уйти в наши горные укрытия - она, ведь, еще молода, красива... Внука тоже убили - позавчера - как раз, когда ты пришел. А я взглянула в твое лицо поняла, вы бы друзьями могли быть.
И тут эта старая женщина зарыдала, и так горьки, и такой безысходной и беспрерывной тоской наполнены были эти слезы, что, казалось, внутри ее только черная, разжигающая плоть горечь - только эта горечь и ничего боле... Было жаль ее и так хотелось сделать что-нибудь, сделать так, чтобы не было этой боли. Этой беспричинной, гнетущей меня тяжести...
Но тут, на дворе залаял пес, а вскоре там - наверху в дверь застучали это были три размеренных удара.
Старушка закрыла альбом, поднялась и, вытирая свои пронзительные слезы, сказала:
- Это наши. Из того отряда, где сын, а потом внук воевали. Приходят, приносят мне всякой снеди... Ты лежи тут тихо - не звука - понял? Тебя найдут - меня слушать не станут. У них то... у нас то всех - особый на вас зуб. Им то не понять, что мать чувствует.
И она оставила меня, поднялась по лесенке - заскрипела дверь и вот уже над моей головой шумно заходили, затопали. В наполненный темной скорбью дом, ворвался вихрь, боевых, напряженных, басистых голосов. Слова сыпались, как снежинки, что-то спрашивали - старуха глухо отвечала - потом долго говорил кто-то, видно командир - торжественным и сочувственным голосом - старуха прервала его на полуслове - сказав, видно, что-нибудь вроде: 'К чему эти пустые слова? Они только принижают глубину чувств!'
Тогда командир прокашлялся и произнес что-то так, будто отдавал приказание. Старуха возразила. Командир повторил, а старуха вздохнула, сказала, наверное: 'Что ж спрашиваете, коли все равно, ко мне не прислушиваясь, исполните то, что задумали.'
И пол задрожал от тяжести которую по нему тащили. Я видел, как по лестнице в подвал спускались - видел ноги. Старуха отозвала их в другою часть подвала...
Через полчаса все уже было кончено. Дом вновь погрузился в черную, отчаянную боль, вновь стал молчаливым, неприютным, холодном. И вновь предо мною сидела старуха, да шипела своим страдающим голосом:
- Пришли. Говорили про мужество сыночка моего, да внучка. - она всхлипнула и, знаете дева - в самом воздухе до того напряжены были нервы, что такой вот всхлип всего передергивал - от него в жар бросало. - ...Они. по ее въевшимся в самые кости морщинам катились слезы. -...Да что мне до их хваленого мужества и памяти! Хоть на мгновенье бы заглянули они в мою память - вот тогда и не осталось ничего от их мужества! Вот тогда бы и завыли, и закатались бы они от боли то!...
Тут ей, с немалым трудом удалось сдержать слезы, она проницательно взглянула на меня, сказала:
- А тебе, юноша, так хочется вырваться отсюда. Не слушать, не видеть всего это.
- Да нет - что вы.
- Не к чему эти неискренние, вежливые возраженья. Я же вижу - ты, как орел попавший в темницу. Помните, как у Пушкина: 'Сижу за решеткой...'? Вот вы и есть такой орел. Вам бы, знаете, летать по синему небу - свободным. Летать среди облаков освещенных солнцем, да вдыхать ветры - вольные свежие. А вы, волей рока, в это душной конуре... Вы же рвались еще в бреду - и сейчас, в душе к ней же устремляетесь. О, как я вас понимаю! И вы счастливы - не смотрите, что у вас нет теперь кисти - у такого юноши все еще впереди. А вот я черна - сгорели мои крылья... Нет - не хочу вам больше говорить этого. Вытерпите еще дней пять. Я буду приносить вам целебное варево. Потом, если буду в силах, покажу вам дорогу - есть тут одна безопасная тропинка по оврагам.
- Спасибо вам. - от всего сердца говорил я.
Когда старуха уже поднималась по лестнице, я окрикнул ее:
- А что они в мешках притащили?
- От ваших убитых оружие. Я то не хотела оставлять, но командир настаивал - говорил - не пропадать же таким трофеям. Они и так все автоматами да ружьями обвешанные, а тут еще эти мешки. Говорил, что их выслеживают, где-то на хвосте висят. Здорово они вашим то, в отместку насолили.
- А наши то злые. - молвил я, и вспомнил, разбухшее от побоев, кровоточащее лицо, и череп мягко- упругий, словно футбольный мяч.
- Потому и не хотела оставлять. Лучше бы бросили - мало его - оружия то, что ли? Нагрянут, обыск учинят... Не за себя боюсь - за тебя. Ты, ведь, бежишь от них. Ты, ведь, вырваться жаждешь.
Она поднялась наверх, потом - принесла мне похлебку, и, наконец, оставила на ночь одного.
Где-то наверху, за стенами гудел ветер, слышался гул падающих снежинок; и все казалось что там, во тьме, подкрадывается безликое и бесформенное, жаждущее поглотить нас зло.
И посреди ночи завыла волчица. Вой был дрожащим, тоскливым поднимающимся до недоступных человеческому сознанию, страдальческих нот. Но вот я понял, что вой - это растянутые имена - это все-таки человек приютившая меня старуха выла в ночи.
Ну а на следующий день нагрянули 'наши'.
Старуха, как раз была в подвале, кормила с ложки своей горьковатой, горячей, но исцеляющей тело похлебкой.
- Ничего - скоро ты научишься левой рукой управлять также, как раньше правой. - сказала она, да тут повела рассказ, про дни юности своей, когда жила она еще в горном ауле.
Как похитил ее юноша, как прятались они в пещере от гнева родных ее, как потом юноша погиб, как Мцыри, сражаясь с горным барсом, а она думала, что вовек не сможет полюбить другого, что жизнь кончена...
Рассказать до конца она не успела - во дворе зло залаял пес - автоматная очередь, и сразу в след за тем, в дверь забарабанили так, что по дому прокатилась дрожь.
Старуха встрепенулась, отставила похлебку, голосом в котором прорезал прежняя ненависть, прошипела:
- Это ваши.
А со двора уже кричали:
- Открыть! Открыть, или дверь выламываем!
Старуха, закричала:
- Ох, стара я стара! Дайте только с кровати подняться, да до двери доплестись!
- Нам что - мерзнуть тут что ли?! А ну... - на дверь посыпались яростные удары.
- Будут обыскивать... - говорила она. - Слезай-ка с кровати.
Я поднялся - ноги были довольно слабыми, голова кружилась, но, для человека, лишившегося два дня назад кисти руки - я чувствовал себя довольно хорошо.
- Подсоби-ка! - она ухватилась за старый рояль, я подбежал к ней ухватил левой рукой и, вместе, нам удалось перевернуть его - он встал, облокотившей верхней своей частью о земляную стену, и в образовавшийся проем я, по указанию старухи и пролез. На рояль она еще накидала стульев, ящиков, разного старого барахла и, таким образом, эта часть подвала оказалась большой свалкой.
Я замер, выжидая. Она поспешила подняться под лестнице.
И вот, где-то над моей головою скрипят половицы и раздается резкий, усталый голос:
- Ну что старуха? Мы тебя уже предупреждали. Мало того, что двоих бандитов воспитала... У твоего дома вчера видели отряд вооруженных преступников. Они вошли сюда с мешками, и вышли уже без. Так это?
Тут старуха, не смотря на то, что внутри ее все полыхало, заговорила спокойно:
