- Да, ко мне приходили. Принесли поесть-попить и ушли. Это для вас я воспитала бандитов, а для родины своей - героев. И люди не забудут меня.
Так говорила она не потому, что боялась, что найдут оружие - с некоторых пор она ненавидела любое оружие; не боялась она и того, что ее могут убить эти, озлобившиеся от войны люди - жизнь для нее была мученьем, и ей она больше не дорожила.
Она за меня волновалась, о Дева! Во мне она видела своего погибшего внука. За меня одного, за то, что могут найти меня, она волновалась.
- Начинайте обыск! - рявкнул тот же голос. - В подвале все переверните!
Множество ног тут же заполнили мрачный дом; забегали, закричали; по полу загрохотало - все там переворачивали вверх дном, с усердием и отвращением искали оружие.
Вот и в подвал спустились - кто-то закричал:
- Да у Карги здесь целая темница! Ишь разрыла, старая ведьма!
А сверху слышался нервный голос:
- Сознавайся лучше сама! Где спрятала?! Потом легче будет! Не хочешь?! Ну, пеняй на себя...
Оружие вскоре нашли, поволокли по ступеням эти тяжелые мешки, и вот уже надрывается с отвращением ко всему 'наш' командир:
- Это же наших! Ребята, вы посмотрите - на прикладе еще кровь осталась!
- Вздернуть ведьму! - закричал какой-то простой парнишка.
- Вздернем. Вздернем. - успокоил его командир. - Но сначала она расскажет нам, где искать бандитский отряд. Расскажет про связных, расскажет все-все, что знает. Расскажет и про другие секреты этого дома! Ты ведь здесь прячешь еще что-то или кого-то?! Отвечай!
Старушка твердым голосом так ему ответила:
- Давай же - казни, вешай меня. Раз совести совсем нет - да я и не страшусь смерти. Вы у меня взяли уже все, что могли взять - больше ничего не возьмете и слова больше не услышите.
- А смотрите, как залепетала! - со злостью прокричал командир - тут звук удара и что-то упало на пол.
- Поднять ее! - в голосе ужас перед чем-то неотвратимым, довлеющим над говорящим.
Тут я понял, что ударили старуху, и на пол упала она.
- Что ее жалеть?! - взвился несчастный, опустошенный, но старающийся показаться отчаянным, мужественным голос. - Она сообщница гадов! Старая ха! Да эта старая каждому из нас в спину нож готова всадить!... Что жалеть то эту падлу?! Они наших-то поди не жалеют! - последние слова он выдохнул захлебываясь, залпом.
И вновь командир:
- Последний раз спрашиваю, ведьма! Видишь - ребята на взводе! За гадами в этой вашей грязи бегаем! А они нас косят одного за другим! Поняла, стерва?! Рассказывай и отделаешься быстрой смертью.
Она молчала, а потом посыпались удары, и болезненные выкрики:
- Так ее!.. Ногой!.. Прикладом!.. Вот тебе!.. Что дергаешься?!
Удары сильные, удары глуховатые, удары каждый из которых издавался, будто били по кости.
- Ну, что мало тебе? - голос командира дрожал от ужаса, и почти с мольбой вымолвил. - Ну, скажи и все будет хорошо? Что ты молчишь то?! Что ж ты молчишь то?!
Думаю, что если он выживет в этой войне, то молчаливый образ старухи будет преследовать его до конца дней, и по ночам просыпаться в холодном поту, крича: 'Что ж ты молчишь то?!'
Но она молчала, и ее вновь стали бить - теперь уже молча и страшны были эти, заканчивающиеся костным звуком частые, сильные удары.
Ужасала тишина. Ветер, до того так надрывавшийся за стенами - замолк. Молчали солдаты, молчала старуха. Только эти удары - каждый удар все сильнее раздражал пронзавшие воздух, незримые нервы. Воздух нагревался, жег меня... А когда с потолка медленно и вязко закапало, я не сдержал стона - то кровь старухи, просочившись между досок, падала в подвал.
Не в силах слушать, я сжался комком под растерзанным роялем; зажал уши, но все же и с зажатыми ушами слышал удары - долго-долго...
Всегда, в мгновенья боли иль радости, приходят ко мне стихи.
Тогда я увидел пред собою облака. В нежно-синем вечернем небе - подобные горам, столь величавым и неохватным, что нет и подобным и сравненным на земле. Только вид этих небесных гор, столь отчетливо живой, столь чарующе прекрасный, только он и спас тогда меня от безумия.
Не сравнится с тобой на земле,
Ни одна, о гора на синеющем небе,
В этом плавном, большом корабле,
Позабуду о плоти, о хлебе.
И по плавным, глубо-златым изгибам,
За мечтою мой дух полетит,
Песнь неся бесконечным приливам,
Коим облако сердце поит.
Созерцая небесную гору,
Сам я облаком вверх возношусь,
И нет места во мне боли сору,
Пред тобой во Любви я клянусь!
Сам я полнюсь спокойным виденьем,
Весь в стихах, весь с тобою в ветрах,
Льется голос мой ласковым пеньем,
Вместе с облаком, весь я в мечтах!
Хорошо, что ко мне пришли такие строки, такое виденье. А ведь, если бы появились бы образы про этот, наполненный болью дом - через стихи эта боль еще бы усилилась, - а куда ее больше то? Вот тогда бы и не выдержал, сошел бы с ума...
Потом уж понял, что командир говорит:
- Обыскать здесь все!
- А старуху вынести?
- А - это... Нет, пускай лежит. Мы, все равно, потом все здесь подожжем.
Вновь заходили, затопали. Спустились и в подвал, стали разгребать завал, в окончании которого сидел, вжавшись в стену я.
- Черт, здесь еще рояль! Его что - тоже отодвигать?
- А то нет?! У нее там все и спрятано!
Голоса были совсем близко. Нас отделял только рояль, - но вот его стали отодвигать.
Надо сказать, что крышка этого старого инструмента откинулась и я, благодаря тому, что похож на скелет смог через эту крышку протиснуться во внутренности инструмента.
Солдаты отодвинули рояль от стены, и тогда он, издав музыкальный разрыв умирающего сердца, повалился на пол. Крышка захлопнулась об пол, и я, таким образом, оказался замурованным в его недрах...
- Ничего нет! - крикнул солдат.
- Рояль взламывай! - усталый голос шептал мне, казалось, прямо на ухо.
Тогда я решил, что лучше умереть, задохнуться в этой клети - видеть перед смертью только мрак, но не эти - все новую боль да злобу источающие лица.
По днищу рояля чем-то, должно быть прикладом ударили, на меня посыпалась пыль, щепки...
Но тут сверху врезался вопль:
- Враги! Окружают! Всем собраться на прорыв!..
Тут же затрещал пулемет - затем, сразу навалилась целая глыба выстрелов воздух дрожал, незримые воздушные нервы раскалялись - вот разрыв - зазвенели битые стекла - пронзительный, визжащий вопль раненого.
Рояль оставили. Шаги пронеслись вверх по лестнице. Новый разрыв. Вновь дом сотрясся. Вопль командира:
- На прорыв!
Над головой в последний раз протопали - и теперь трескотня на улице усилилась вдвое - слышались крики - новые и новые разрывы сотрясали землю.
Так лежал я, придавленный роялем, слышал, как надрывается бой. Но так я измучен был этой болью,
