- Да.
- Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь; да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим... маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька, сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
- Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова перевести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стесняясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался огромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог; кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела электричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошептала:
- Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым. Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы, распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса людей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливался, наполненный запахами ветерок.
Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего малыша; а Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького, и в глубоких глазах ее наливались жгучие слезы.
Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью и вовсе не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому, мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
- Ну, вот...
- Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Правила железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою разлуки наполненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
- Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в лесу, иль в городе - не знаю.
- Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
- Ты, никак, дом сегодня оставишь?
- Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
- Как чувствуешь после болезни?
- Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прекрасен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь рисовать.
- Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе будет...
- Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам расстаться так... - она не договорила, стараясь скрыть слезы, приблизила чашку к лицу.
Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом нежном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к ней на плечо положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным прошептала:
- Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
- Может...
Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отрицательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась из-за стола и тихим, спокойным голосом молвила:
- Не надо, раз все уже решено.
Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и пушистыми солнечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учебниками, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал котенок.
В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они к станции.
Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась нарушить молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
- Ты уже решила, где?
- Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай. Сейчас в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...
* * *
Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день он едва высидел до конца занятий, большее время все смотрел в окно, выжидая, когда же появиться ОНА.
Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство одиночества давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо меньше скрипа двери.
Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым туманом тоски мир Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел, стал, прямо под беспорядочными, короткими записями выводить строки:
- Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым облаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом поле, Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова. Как тихо здесь идут минуты, Они слагаются в года, И юности святые чувства, Уходят с ними навсегда.
Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молчаливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком взревел: 'Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцветный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а значит все пусто...' - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные строки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех пор пока не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок возвещающий окончание занятий...
И вот - третий, роковой день.
Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не говорил не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых не упоминалась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до таких, грандиозных размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью наполненный месяц Канин образ.
Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах; вот окружили ее подружки, стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень волнуясь, достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным голосом, попыталась объявить:
- Посмотрите, никому не нужен такой котенок?
Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул тут же и потупился.
При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви признаться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под откос пылающий поезд думал: 'Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства ее не ко мне, но к какому-то другому человеку направлены. Знать бы кто он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из сердца не вытолкнешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она так холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь! Вся из любви она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!'
Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с надрывом, да так тихо, что и не слышал его никто:
