второй' про Куликовскую битву, про Минина и Пожарского, про Ивана Сусанина я знал почти наизусть. Но еще больше мне нравилось заучивать басни и стихи. Бывало, в мороз, когда стыли губы и пар изо рта индевел на вороте сермяги, я твердил по дороге из школы:
Пахнет сеном над лугами...
Песней душу веселя,
Бабы с граблями рядами
Ходят, сено шевеля.
А снег под обутками скрипел на всю деревню, и мороз пробирал в сермяге насквозь.
Стихи любили и многие другие ребята. По утрам, до прихода учительницы, мы часто всем классом пели или о подвиге Сусанина: 'Куда ты ведешь нас? Не видно ни зги...', или что-нибудь другое. Мотив брали первый подвернувшийся.
Учительница у нас была вроде не такая уж строгая, но поблажки на уроке никому не давала и провинившихся частенько оставляла без обеда.
Посидел взаперти один раз и я: на уроке закона божьего пророка Илию я назвал пророком Илюшкой. Ребята засмеялись, а учительница строго сказала:
- Останешься сегодня без обеда! Богохульник!
Все ребята после занятий ушли домой, а меня сторож запер на замок в пустой школе, и я просидел в ней с полудня до потемок, пока он не пришел топить печь.
Стихи по-настоящему полюбились мне во втором классе, а вернее, с того дня, когда учительница прочитала нам 'Бородино'. Слушал я его, вытянув шею и затаив дыхание.
Серега тогда был еще первоклассником, но стихи мы учили вместе, даже те, какие учительница и не задавала: 'Песнь о вещем Олеге', 'Полтавский бой' и другие. 'Бородино' Серега впервые услышал от меня. Ему оно тоже запало в душу. Недаром, когда в праздники Серега приходил ко мне и нас оставляли дома одних, мы затевали на столе 'Бородинское сражение'. Каждый отбирал пригодные для игры скорлупки кедровых орехов и составлял из них войско. Один из нас был Кутузов, другой - Наполеон. Снарядами служили тоже скорлупки, а стреляли щелчком. Бывало, так заиграемся, что и не заметим, как пройдет вечер и Сереге надо спешить домой.
В конце зимы у Анисьи родился ребенок, и она стала покрикивать на меня еще чаще, а когда маленький Алешка засыпал, она грозила пальцем и шикала, чтобы я не зашелестел книжкой или не наступил на скрипучую половицу. Учить уроки я стал ходить к Сереге.
Наступил апрель. Дорога через деревню почернела, появились первые проталинки. И в 'Книге второй' мы уже добрались до стихов о весне. Сидя у столика, учительница читала нам:
Еще в полях белеет снег,
А воды уж весной шумят,
Бегут и будят сонный брег,
Бегут, и блещут, и гласят...
Дочитав стихотворение, она предупредила:
- К следующей субботе выучите. Буду спрашивать.
Через головы ребят, сидевших на первых двух партах, учительница глянула мне в глаза и чуть заметно улыбнулась - видно, прочитала в них: 'Завтра же выучу, не беспокойтесь, Валентина Павловна'.
Но выучить это стихотворение мне не довелось...
17. В ЧУЖУЮ ДЕРЕВНЮ
На другой день, в воскресенье, ко мне пришли ребята и позвали играть в бабки. Всей гурьбой мы направились к амбару деревенского писаря Ефима, где успел растаять снег и немного подсохла земля. Бабки несли кто в чем: кто в старой поломанной корзине, кто в своем картузе, а я нес в руках помятое ведерко с отломленной дужкой, и в нем на дне громыхало десятка полтора бабок. В кармане у каждого лежал панок - особая боевая бабка, налитая для веса оловом.
Играть начало много ребят, и на кон сразу поставили штук двадцать бабок. Стали от кона кидать панки: кто кинул дальше, тот бил первым.
Когда подошла моя очередь бить, кон стоял еще не распечатай. Я прищурил левый глаз, прицелился и широким размахом руки послал панок вперед. Бабки брызнули в разные стороны. Я торопливо собрал их в ведерко, и мы поставили новый кон. Но бабки опять разлетелись от моего панка. Третий, четвертый... десятый кон ставили мы у стенки амбара на согретую солнышком землю, но удача не покидала меня: бил я, почти не целясь, и редко промахивался. Ребята с завистью поглядывали на мое старое, помятое ведерко, с верхом набитое бабками.
В самом разгаре игры меня зачем-то позвали домой. Обхватив рукой ведерко, я вбежал в избу, еще не остывший от игры. Хотелось похвастаться, показать, сколько я бабок выиграл, но я, словно споткнулся, остановился у порога и не знал, что делать. На лавке сидел хозяин н дымил цигаркой. Упавшим голосом я поздоровался с ним и, роняя бабки, поставил ведерко на пол.
- Собирайся, Степанушко, - печально и ласково сказала мать. - Матвей Данилович за тобой приехал.
Сердце у меня заныло. Было трудно сразу поверить, что вот сейчас хозяин увезет меня в чужую деревню, что к амбару Ефима играть с ребятами в бабки я не вернусь и в школу завтра Серега и Гришка пойдут без меня.
Хозяин, видимо, торопился и сразу стал прощаться со всеми за руку. Меня похлопал по плечу:
- Поехали, орел! Семь верст ехать-то.
Мать подала мне приготовленный узелок, в котором была постиранная рубашка, и в первый раз обняла и прижала меня к себе.
- Не ленись, не балуйся там, в чужих-то людях... - наставляла мать.
Она утерла слезы рукавом и вышла за мной во двор.
Хозяин уже сидел верхом на лошади. Брат посадил меня сзади хозяина, открыл ворота, и мы выехали на улицу.
С крыш свисали недотаявшие сосульки и падала капель, под ногами Гнедка сверкали студеные ручьи, но все это затуманили навернувшиеся слезы.
Скоро Зарека осталась позади. Мы проезжали мимо школы. С тоской заглядывал я в ее голубоватые окна, особенно в то, крайнее, у которого стояла парта, знакомая мне до последней царапинки и чернильного пятнышка. Я даже увидел ее черный краешек, но Гнедко круто повернул налево, и школа осталась за спиной.
У ворот одного богатого верхохонского мужика собрались девки; в середине сидела учительница и что- то рассказывала. Девки смеялись.
Я поздоровался.
- Здравствуй, Степанко! - ответила учительница, веселая, белозубая.
Но не спросила, куда я поехал, - видно, постеснялась незнакомого человека. Я живо представил себе, как она будет спрашивать завтра обо мне у ребят, глядя на опустевшее место на третьей парте, и мне стало совсем тоскливо.
Мы проехали последнюю избу. Впереди лежала потемневшая и уже разбитая санями, дряблая дорога. Но снег в поле еще лежал почти не тронутый весной, только немного посерел и потускнел. Над ним стояла мглистая голубизна.
Ехали молча. Хозяин сначала долго насвистывал какую-то песенку, а потом на тот же мотив стал вполголоса напевать:
Солдатушки, браво-ребятушки,
Где же ваши жены?
- Наши жены - ружья заряжены,
Вот где наши жены!
Почти вплотную уткнувшись лицом в широкую спину хозяина, я крепко держался за него обеими руками. Волосы у него были подстрижены коротко, по-солдатски, шея красная, грубый, шершавый зипун плотно облегал спину и плечи.
- Ты что там носом-то швыркаешь? Озяб, что ли?.. - грубовато спросил хозяин. - Не озяб. Ну и хорошо. А горевать о своей деревне, о дружках-приятелях ты брось. В Филатове дружки-приятели найдутся. Племянник мой, Спирька, - ровня тебе. Подружитесь быстро. Он хороший парень.
Хозяин помолчал и стал закуривать: - Песни петь умеешь?
Я молчал. Песен я знал много и подтягивать любил, но голоса у меня не было.
- Раз молчишь, значит, не умеешь, - сказал он, махнув рукой. - Тогда сказку скажи!
Сказывать сказки я тоже не умел и совсем упал духом.
