торжествующе усмехнулся. Теперь он был абсолютно уверен, что именины получатся и что, стоит выйти из дома, как исчезнут беготня с паникой и все вернется в привычную колею. Совершенно успокоившись, он приблизился к зеркалу, но ничего не увидел. Мутное, похожее на илистую глубь пруда, шевельнулось в ответ на его движение, но из мрачноватой зеркальной тени так и не выбралось. Впрочем Евгения Захаровича это ничуть не взволновало. С внешним видом все обстояло, конечно, в порядке, и, еще раз одернув на себе пиджак, он покинул дом.
..Город изменился. Минувшая ночь превратила его в город лилипутов. Вольные и посвежевшие, улицы выманивали из подъездов первых утренних гуливеров, и первым из первых Евгений Захарович брел по пустынной аллее, по обратившемуся в серебро асфальту, скользя ладонями по карликовым кронам деревьев, улыбаясь банальнейшим пустякам. Близкое небо согревало, наполняло тихой радостью. Всасывая грудью сонные облака, он ощущал их внутри себя -- теплые, живые, желеобразные. При этом сам Евгений Захарович начинал терять вес и, неуверенно покачиваясь, отрывался от земли. Тогда он выдувал их обратно подобно мыльным, заполненным туманом пузырям и двигался дальше, вороша шевелюрой их мягкие провисшие животы, оставляя за собой легкий колеблющийся смех. Он шел к ПРОХОДУ, зная, что это где-то совсем рядом, и вскоре в самом деле увидел ЕГО.
Жаркий прожекторный столб бил прямо из под земли, уходя в синеющий космос. Бабочки, птицы и стайки мошек влетали в этот фонтан света и пропадали. Они перемещались в былое -- каждый в свое собственное...
Помешкав, Евгений Захарович собрался с духом и шагнул в световой луч. Горячий ветер коснулся лица, низкий гул осторожно сдавил уши. В ту же секунду ноги его провалились, словно треснул непрочный лед, и каменное дно ударило по пяткам. Совершив таким образом прыжок с одной незримой ступени на другую, он с радостным ожиданием захлопал глазами.
Конечно!.. Все вокруг должно было измениться. Он ждал этого и не спешил удивляться. Слепящая ртуть асфальта, хихикающие облака и карликовые деревья пропали. Покачиваясь, он стоял посреди мостовой, и прямо перед ним светились огни незашторенных окон невысокого двухэтажного дома... Подарок! Ведь у него был подарок! Он судорожно зашарил по костюму и не сразу обнаружил, что сжимает подарок -- чугунную статуэтку Дон-Кихота в левой ладони. Под самым горлом подпрыгнуло и заметалось упругое сердце. Ведь это был ЕЕ день рождения! Не кто-нибудь, а ОНА кружилась сейчас в танце за окнами, смеялась и разговаривала с подругами. Почему же его, неприметного и нелепого, пригласили в это сказочное место? За что и с какой такой целью?..
Он вытер взмокшие ладони о штаны и неуверенно шагнул к дому. Лоб и щеки горели. Мысленным взором Евгений Захарович уже видел неуловимо-переменчивый облик именинницы, ее глаза, имеющие над ним особую власть, глаза, в которых его собственные -- робкие и часто мигающие, никогда, казалось, не задерживались долее мига. Тем не менее она его ПРИГЛАСИЛА!
Воображать и видеть ЕЕ внутри себя было не так-то просто. Это граничило с крайними величинами перегрузки. Ибо сейчас он видел то, что не в состоянии были узреть десятки фотообъективов. Самые зоркие из них улавливали лишь по одному-единственному сомнительному мгновению, но в НЕЙ подобных мгновений заключалось неизмеримое множество...
Ноги Евгения Захаровича знакомо забуксовали. Из груди вырвался протяжный стон. Чего-то похожего он тоже, вероятно, ждал. Как-то сразу стало сумрачнее, а булыжник мостовой неожиданно превратился в пенные гребни волн. Ее дом -огромный старый корабль качнулся рядами огней, бесшумно заскользил в темноту. Евгений Захарович закричал. От горечи и обиды. Нырнув в вязкую волну, он поплыл за кораблем. Тело работало стремительно и мощно, ладони взрывали булыжник, отбрасывали далеко назад. И все-таки корабль плыл быстрее, Евгений Захарович отставал.
Внезапная волна ожившей колеблющейся скалой проявилась из мглы, осыпаясь каменным грохотом, накрыла бедолагу пловца с головой. Заперхав мучнистым крошевом, он в ярости ударил по воде и проснулся...
* * *
Протирая глаза, Евгений Захарович склонился над упавшим будильником.
Чем же он его? Неужели кулаком? Вот обалдуй!.. Подняв притихший механизм, он неловко помотал им над ухом. Часы неуверенно затикали. Они словно еще раздумывали, стоит ли работать после столь грубого обращения. Насупленное, недовольное тиканье... И все-таки они работали! Евгений Захарович облегченно взлохматил на голове волосы. Вот и ладненько! Зачем нам ссориться, уважаемые, если мир в общем и целом не так уж плох! Задобрив усатый механизм грубоватым похлопыванием, он поставил часы на место и приступил к скучному утреннему моциону: встряхиванию подушки и одея
ла, что означало у него заправку постели, умыванию с фырканьем и гримасами, завтраку без аппетита. Итоги, как обычно, были подведены перед всевидящим и давно откровенно презиравшим его трюмо. Евгений Захарович называл это стриптизом души. В три огромных ока зеркало лицезрело все его жалкие потуги на интеллигентность: клетчатый пиджак с жирным несмываемым пятном на правом лацкане, брюки с многочисленными складками в районе колен, лоснящуюся галстучную петлю. Угрюмо поработав над имиджем, Евгений Захарович поспешил отвернуться.
Неясное теплое воспоминание робко шевельнулось в груди. Что-то совсем недавнее -- с удивительными огнями, с танцами, с ощущением праздника... На мгновение он застыл, словно рыбак, заметивший поклевку. Зажмурив глаза, попытался отгадать первопричину душевной сладости. Но этим только все испортил. Вмешательство разума дунуло сырым и промозглым, погасило нечаянную искру. Хмыкая и потирая липкие ладони, вернулось привычное ощущение пустоты.
* * *
У подъезда, на тоненькой однодосочной скамейке, расположился Толик, сосед по подъезду, лысоватый породистый гигант с вечно кислым лицом. Толик принадлежал к породе жаворонков и каждый день вставал ни свет ни заря, выбираясь на отполированную седалищами скамеечку посидеть и подумать. Гигантизмом в Толике было заражено все -- от рук и ног до объемистого живота, складчатыми перекатами переходящего в грудь, в студенистое лицо. Круглая голова смотрела на мир по-восточному умудренными щелочками, набрякшие щеки тянули уголки пухлых губ книзу, порождая ту саму
ю страдальческую мину.
Как-то совершенно случайно Евгений Захарович открыл для себя, что Толик умеет улыбаться -- улыбаться красиво, с оттенком застенчивости, удивительно по-детски. Словом, у соседа оказалась чудеснейшая из улыбок, но увы, появлялась она на свет чрезвычайно редко -- можно сказать, лишь по случаю самых искренних праздников. Евгений Захарович уже и не помнил, как давно сделал это открытие, но с тех самых пор частенько со смущением сознавал, что необычная тайна к чему-то его обязывает. Во всяком случае та первая улыбка, по всей вероятности, и сблизила их. Они стали поч
ти друзьями, и все же иногда ни с того ни с сего могучий Толик начинал смотреть на Евгения Захаровича как-то пришибленно, становясь похожим на одинокую забитую дворнягу. Такие легко поджимают хвост, но столь же легко отзываются на первый дружелюбный свист. Все, что требовалось от Евгения Захаровича, это сложить губы трубочкой и призывно свистнуть. Толик тотчас откликался улыбкой. И, улыбаясь, он немедленно преображался в милейшего толстяка -- в этакого Портоса без шпаги, бесконечно влюбленного в весь окружающий мир. Студенистое лицо его разглаживалось, на
щеках возникали обаятельные ямочки, а из глазных щелочек лучилось доверчивое тепло. Самое чудовищное заключалось в том, что, искренне любивший улыбаться, Толик практически не улыбался. Может быть, оттого, что никто из людей не догадывался об этом его таланте.
А в общем был Толик женат и с боязливостью избегал общепринятых пороков. Тем не менее чуть ли не ежемесячно он вынужден был менять место работы. Слишком уж медленно и обстоятельно брался он за всякое новое дело. У начальства попросту лопалось терпение, -- на Толика начинали кричать, над Толиком начинали подтрунивать, над ним откровенно издевались. В конце концов несостоявшегося Портоса с треском увольняли, и Толик не пытался ни спорить, ни защищаться. Жизнь являлась для него переполненным транспортом, в котором всегда и всем он вынужден был только уступат
ь, и потому вся его дорога превращалась в терпеливое выслушивание чужих замечаний, в вечное пересаживание с места на место. В дни временных безработиц он просиживал на скамейке целыми днями, радушно следя за снующими людьми, любуясь воробьями или читая затрепанного до дыр Платонова -- единственное, что имелось у него из книг, и единственное, от чего он получал мучительное удовольствие.
Евгений Захарович знал, что дома Толика пилит супруга -- остроносая женщина с неестественно
