троих детей, заядлый горе-рыболов. Продолжая начатый в коридоре разговор, он почему-то обратился к ним.
-- Так что не надо, ребятки! Фортран, Ассемблер -- все это чепуха! Десять-пятнадцать лет, и всем вашим языкам придет форменная хана. Как и этой опилочной мебели. Ты, Женек, как считаешь?
Евгений Захарович пожал плечами. Ему было все равно. Очкарик же, оторвавшись от загаженных канифолью плат, глубокомысленно потер лоб.
-- Ну, положим, мебель испустит дух раньше.
-- Согласен, -- Васильич с готовностью хохотнул.
-- О чем говорим? Чему хохочем? -- в лабораторию гуртом возвращались курильщики. Дверь со скрипом заходила туда-сюда, пропуская степенных и кряжистых лаборантов. Евгению Захаровичу показалось, что она устало зевает.
-- Спорим, кто проживет дольше -- машинные языки или мебель.
-- Кто пива не пьет, долго не живет, -- многозначительно произнес некто.
-- Вот и я говорю: пивка бы! -- шаркающим шагом, последним обеспокоив дверь, в лабораторию вошел длинный, как жердь, Паша.
-- Кто за пивко, па-пра-ашу поднять и опустить!
-- Пивко -- это неплохо, -- подтвердил Васильич.
-- Вот и проголосовали! -- Паша крутанулся на месте и, отыскав зорким глазом укрывшегося за телевизорами студента-практиканта, по-сержантски гаркнул: -- Слышал Лешик?.. А если слышал, сумку в зубы -- и в центр!
-- Ящичек! -- заорали из коридора.
-- Ага, может, два?
-- Не рассуждать, курсант!
Лешик красноречиво похлопал себя по карманам.
-- Тогда, мены, гоните бабки. И лучше в долларах.
-- Ничего, карбованцами возьмешь.
'Мены' послушно зашарили по кошелькам. Из коридора потянулись измученные жарой курильщики. В числе прочих Евгений Захарович сунул в исчерканную чернилами ладонь зажеванную трешку. Поучаствовав в важном, поплелся обратно в кабинет. Сенека уверял, что быть добрым -- просто. Надо только этого крепко захотеть. Хлебнувший пива добреет на глазах. Значит... Значит, хотеть пива -все равно что хотеть быть добрым. Стало быть, через час или два все они тут станут добрыми. Целый отдел добряков...
Прежде чем сесть за стол, он придвинул к себе телефонный аппарат и, барабаня по клавишам, набрал номер особой засекреченной лаборатории института. Откликнулся знакомый голос, и не называя имен, Евгений Захарович рассеянным тоном поинтересовался ходом ЭКСПЕРИМЕНТА. Ответили с привычной уклончивостью, с должной долей тумана. Таких ответов Евгений Захарович не любил. Сказав: 'Эх, ты, а еще друг!..', он положил трубку. Рассеянным щелчком сбил со стола проволочную скрепку.
Пожалуй, из всего творящегося в здешних стенах ЭКСПЕРИМЕНТ принадлежал к числу того немногого, что его по-настоящему волновало. Плюс окошечко кассы, из которого манной небесной вытекали выдаваемые неизвестно за что дензнаки, плюс зеленоглазая буфетчица из столовой с ароматной грудью и точеной фигуркой. Но если на дензнаки можно было покупать мороженое, а зеленоглазой буфетчицей любоваться издалека и вблизи, то загадки ЭКСПЕРИМЕНТА оставались вне пределов досягаемости. Вокруг этих загадок роилась целая гора слухов, но в сущности никто ничего не знал.
Вернее, знали все и обо всем, но отсутствовал главный компонент знания -ПОНИМАНИЕ. Они знали о госзаказе, знали о том, что куратором секретных работ являлся кто-то из правительства, но за всем этим мало что стояло. Естественно, если не считать тех же дензнаков, которые в виде ежегодных дотаций покрывали многочисленные долги института, позволяя завлабам и отдельным сотрудникам покупать дачные участки и вполне приличные автомобили. Соответственно складывалось и отношению к ЭКСПЕРИМЕНТУ, как к некому неиссякаемому финансовому источнику, дающему институт
у возможность держаться на 1 0плаву и даже временами изображать кокетливый брас. Более серьезно ЭКСПЕРИМЕНТ не воспринимали. Вполне возможно, что аналогичная точка зрения сложилась бы и у Евгения Захаровича, но однажды он побывал ТАМ, и мнение его враз переменилось. Теперь при одном только упоминании слова 'эксперимент' мозг его делал охотничью стойку и чувственное восприятие, если его можно было, конечно, изобразить в виде локатора, немедленно разворачивалось в сторону незримых чудес, затевающихся на чердачном этаже института. Увы, секретчики, а их в ин
ституте работала добрая дюжина, блюли иерархию допуска, а Юрий -- тот самый, что пару минут назад бормотал по телефону невразумительное, при всем своем презрении к конспирации изъясняться по телефону открытым текстом откровенно побаивался. И вероятнее всего он был прав.
Евгений Захарович дернул себя за ухо, с грохотом выставил на стол шахматную доску. И тут же засомневался -- играть или не играть? Оптимист играет с собою в шахматы и всегда выигрывает, пессимист -- напротив, всегда в проигрыше. А как назвать тех, кто вообще не хочет играть? То есть, -- ни выигрывать, ни проигрывать?
Евгений Захарович поморщился. Наверное, это или откровенные лодыри, или бесхарактерные тупицы. Значит, он лодырь. Жесточайший лентяй всех времен и народов. Лодырь, потому что тупицей Евгений Захарович себя не считал.
Дремотное состояние все больше опутывало мозг клейкой паутиной. Помассировав нижнюю часть затылка, Евгений Захарович попробовал вызвать в воображении бутылку пива, но увиденное отнюдь не взбодрило. Голова стремительно тяжелела -- и к вечеру, он знал, навалится боль -- огромное змееподобное чудовище, которое, разломив череп надвое, шершаво и жадно станет лизать обнажившийся мозг.
В коридоре кто-то торопливо бубнил:
-- ..надо пока не вернулся Лешик. Стул прибить к полу и конфетти в кепку. Побольше... Где дырокол, Тамара? Кто видел дырокол?
Тяжело затопали ножищи. Дырокол -- вещь важная. Почти незаменимая. С помощью дырокола изготовливают конфетти. Уже через полминуты целая группа добровольцев шарила по лаборатории, силясь разыскать дырокол. Евгений Захарович лениво прислушивался. Розыгрыши, что и пять лет назад. А в будущем эстафету подхватит и сам Лешик. Это уж как пить дать. Станет завсегдатаем института, может быть, даже превратится в какого-нибудь кандидата и тоже будет подшучивать. Конфетти в кепку или зонтик, ленточный трансформатор в портфель, заряженный конденсатор в карман плаща,
-- и снова все будут смеяться. А что им еще делать? Не рыдать же в конце концов!..
Евгений Захарович зевнул. За какие-то полторы недели, проведенные в кабинете начальника, он успел утерять чувство солидарности с лабораторной братией. О бывших коллегах думалось теперь только как о бывших -- с надлежащей отстраненностью, пусть даже и с некоторым внутренним смущением. К собственному удивлению, он не знал, сожалеет о случившемся или нет. Было, вероятно, все равно. Да и почему он должен принимать это близко к сердцу? В конце концов он не член правления и не депутат. Это те, отдаляясь от народа, должны стыдиться. А он, по счастью, депутатом не был
. Очень может быть, он вообще никем не был.
'Господи, сотвори какое-нибудь чудо!' -- прошептал Евгений Захарович. -'Перетряхни этот институтишко, перетряхни всю нашу жизнь! Или хотя бы одну мою. Ведь это не жизнь! Клейстер какой-то, кисель в кислой сметане...'
-- А может, ему диод в вилку впаять? Включит -- и сразу повеселеет.
-- Не успеем. Скоро уж вернется...
В каком-то нездоровом порыве Евгений Захарович придвинул к себе проспект. Организм самопроизвольно включился в режим работы. Так, наверное, и происходят самовозгорания.
На первые страницы он накинулся с яростью штурмующего. Черкал и правил, ощущая в себе сладостную злость. Слова и строчки превратились в неприятельский кегельбан. Из пропечатанных шеренг следовало выбить максимальное число букв. Ибо возмущали каждая фраза, каждое слово, а от чужих нелепых афоризмов хотелось смеяться громко, где-то даже по-мефистофельски, чтобы слышали славные соавторы.
За окном оглушительно зацвиркал, заподскакивал мячиком, расфуфыренный воробей. Тепло его распаляло, солнце и облака радовали. Подняв голову, Евгений Захарович буквально прилип к нему взором.
