Виктор окинул нас понимающим взором, незаметно для остальных пожал мне локоть.
УТРО. ПЛОЩАДЬ. ДВОРЕЦ
Говорят, утро вечера мудренее. Видимо, далеко не всякое. Да и какое там утро, если мы практически не сомкнули глаз. Проходя мимо Зоиной квартиры, я услышал приглушенный плач. А возможно, это мне только показалось. Чего не примерещится после такой ночи.
С домом я не прощался. Он мало что значил для меня. Впрочем, как и Митяй с Горынычем. Увы и еще раз увы… К расставаниям и нескончаемой смене старых и новых лиц я успел привыкнуть. Помашите вслед уходящему поезду, — рука обязательно устанет. Попробуйте пропустить мимо себя несколько эшелонов и вы не заметите, как сами собой руки окажутся в карманах, горечь и острота сгладятся. Когда-то все было иначе. Расставаясь на неделю, мы впадали в скорбь, а, прощаясь с гостеприимными хозяевами, не стеснялись плакать. И даже дом этот — кирпичную пятиэтажку, утопающую по весне в яблоневом белоснежном мареве, я, конечно, любил. Но сколько печальных секунд пролетело с тех пор, сколько безвинных щепок просыпалось на грешную землю! Соседи из новеньких начинали жизнь в нашем доме с пилы и топора. Вероятно, их можно было понять, — кому-то яблони застилали свет, кто-то опасался ворья, заползающего в квартиры под прикрытием густых насаждений. Каждый из них спилил совсем понемногу — по три-четыре деревца, но в сумме этого хватило. Дом оказался в окружении безобразных пеньков, а я, охладев поначалу к соседям, постепенно охладел и к дому. Что-то он безвозвратно утерял. Глядя на него, я отчего-то вспоминал «Вишневый сад» Чехова. Наверное, у нас приключилось что-то похожее. И мое расставание с домом, с живущими в нем, а, вернее сказать, внутренний разрыв, произошло значительно раньше. Но Мазику я все же кое-что сказал. Еще до того, как он отправился спать. Иначе могло бы получиться жестоко. Я и без того бросал его в тяжелой ситуации. Мы просто вынуждены были объясниться. То есть, разумеется, я не стал посвящать его в наши сумасшедшие подробности, я только намекнул, что мы можем не вернуться. Всего-навсего. И я обещал, что не забуду о нем, если все обойдется. Обиженно пошмыгав, Мазик поинтересовался степенью вероятности нашего возвращения. Я предположил, что это где-то пятьдесят на пятьдесят, и Мазик немедленно сказал: «врешь». Я не стал ломаться и отнекиваться. Он действительно был без пяти минут мужчиной, и с ним не стоило хитрить.
Там же в подъезде я подарил ему свой «Глок», объяснив, как найти спрятанные под паркетинами патроны. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Честно говоря, меня подмывало проститься и с Зоей. Я хотел проворковать ей на прощание что-нибудь доброе, ласковое — и я почти решился, но в последний момент дрогнул и передумал. Может быть, сделав вывод, что причиню ей лишнюю боль, а, может, подобным образом попросту обманув себя. Самообман — лакомая вещь. От него трудно отказаться. Зачастую совершенно невозможно…
Мы шагали по улице молча. Каждый, вероятно, думал о своем. Я размышлял о странном слове «мессия», пытаясь припомнить его этимологию, повторяя и так и эдак на все лады. Уже через несколько минут оно утеряло первоначальный смысл, расплывшись в туманно-неразборчивые созвучия. Я все еще был напряжен, но штурвал самоконтроля все больше ускользал из моих рук. Я устал бояться. В какой-то степени мне было уже все равно.
В метро, которым нам пришлось воспользоваться, взволнованно гудели о каком-то взрыве в центре, о попытке захватить телебашню, ругали террористов и кое-кого из особо говорливых флэттеров. Прислушиваясь к обрывкам разговоров, я гадал, как скоро наступят дни реакции. Она давно маячила на горизонте, и власти нетерпеливо перебирали ногами, поджидая подходящего момента. Мускулистый организм страны кололся стероидами, готовясь к решающему прыжку. Зверь, в возбуждении покусывающий самого себя, змея, гложущая собственный хвост…
Если я был прав и все действительно обстояло так плохо, нас должны были остановить еще на подходе к Площади. Кстати сказать, я по-прежнему не сомневался, что так оно и случится. С равнодушием семидесятилетнего старца я размышлял, какого уровня пытки к нам применят, и в конце концов приходил к выводу, что пытать нас скорее всего не будут. С диверсантами и подозрительными лицами власти обходились значительно проще. Меткие и безжалостные мальчики разводили своих жертв по городским закуткам и, скороговоркой зачитав выдержки из наиболее грозных уголовных статей, пускали в ход оружие с глушителями. Следы расстрелов списывали на бандитизм. Во всяком случае именно таких версий придерживались скандально знаменитые плавающие каналы. Часть людей этому верила, и кажется, я принадлежал к этой самой части людей.
Метро осталось позади. Перед глазами простиралась мощеная багровым булыжником Площадь. Как все произошло, я даже не рассмотрел. Не рассмотрел по той простой причине, что намеренно глядел в землю, на отшлифованные столетиями камни. Но так или иначе контрольный пропускник мы благополучно миновали, и ни одна душа в узорчатых погонах не попыталась нас остановить. Ни к каким хитростям мы не прибегали. Подобно ледоколу Виктор шел прямо на них, и они покорно расступались — недоуменно, с растерянностью на лицах, иногда с пугливым непониманием того, почему они собственно это делают. Все так же беспрепятственно мы прошли за ворота и приблизились к мраморной дворцовой лестнице. Это и было самое их логово! Выдержка изменила мне, я поневоле перешел на виноватый шаг нашкодившего ребенка. Но я зря опасался. Караульные офицеры не повели и бровью. Строгие их лица были обращены к Площади, в глазах сверкал холодок стали, — нас же они словно и не видели. Ноги мои заплетались, я с трудом заставлял себя следовать за Виктором. Единственного властного окрика хватило бы, чтобы развернуть меня и послать аллюром до самого дома. Телесная оболочка превратилась в хрупкий скафандр. Вокруг царствовал вакуум, шипела и пузырилась голимая радиация. Находиться здесь было строго противопоказано всем живым существам, и меня не покидало ощущение, что мы спускаемся в жерло дремлющего вулкана. В любой момент вулкан мог пробудиться.
Ничего, однако же, не произошло ни через минуту, ни через пять. Миновав анфиладу роскошно обставленных залов, мы вышли под изумрудный купол, и слились с толпами переговаривающихся флэттеров. Я было задержался, но Виктор подхватил меня под руку и уверенно повлек в сторону башенки президиума.
Я все еще не верил в окружающую действительность. Мы стояли на середине прохода и пялились на золоченую трибуну, с которой выступал знакомый мне по телепередачам министр национальной петардики. Время от времени флэттеры подбадривали его энергичными рукоплесканиями. Не все, но многие. В зале стоял гул, кто-то поглощал кофе с бутербродами, тут и там прохаживались люди в мундирах, с солнечными бляхами на груди. Операторы колдовали у телемониторов, широкоплечие детины в штатском аплодировали вместе со всеми, неуклюже изображая тех, кем в действительности не являлись. Надо отдать им должное, последние покушения и беспорядки кое-чему их научили. Шипастая подозрительность обступала президиум и трибуну, удерживая присутствующих в настороженных объятиях. Намордник на лице общественности… Все казалось бессмысленным и безнадежным. Дворец был пастью изголодавшегося удава, и мы сами по собственной воле заявились в эту пасть, легкомысленно провоцируя глотательное движение.
И все-таки нас по-прежнему не замечали. То есть, материальности своей мы не утеряли — нам то и дело наступали на ноги, торопливо извинялись, возбужденно отталкивали, пробираясь к микрофонам, но мы, конечно же, отдавали себе отчет в том, что выглядело поведение окружающих. Никто из них будто и не видел моих потертых джинсов, серого и ветхого плаща Виктора. Мы разительно отличались от парадно разодетых флэттеров и одновременно сливались с ними, как сливаются волны в шумливом море.
