приаргунские партизаны. Они вооружены и готовы по первому зову встать на границе. Нам поручено обезглавить их. Предстоит ликвидировать самых популярных партизанских командиров - Удалова, Зеркальцева, Забережного и других. Пока нас интересует только Забережный.
При упоминании Забережного Каргин вздрогнул и сразу понял, что ему предстоит. Кайгородов, пристально следивший за ним, рассмеялся:
- Что, знакомую фамилию услыхал?
- Да. Тут поневоле вздрогнешь, хоть и враг мне Семен.
- Вот это уже никуда не годится. Вздрагиваешь от одного упоминания фамилии Забережного. А ведь тебе поручается его ликвидировать, сроку на это - неделя. Ну, не затряслись поджилки?
- Да нет, не трясутся, - поспешно отозвался Каргин. Сердце его бешено колотилось. 'Ничего не поделаешь, - решил он, - пока надо соглашаться, а там видно будет'.
- Так слушай дальше. Подбери группу подходящих людей и, по возможности, без шума уберите Забережного, - Кайгородов заглянул в свою записную книжку, - Семена Евдокимовича, 1878 года рождения, бывшего командира Третьего партизанского полка, проживающего в настоящее время в Мунгаловском в доме находящегося за границей казака Кустова...
Подробные и совершенно точные данные произвели на Каргина то самое впечатление, на которое и рассчитывал Кайгородов.
Он понял, что Кайгородов все-таки кое-что знает. В любом случае это надо учитывать. Кайгородов раскурил потухшую трубку и спросил:
- Что ты на это скажешь?
- Я готов! Разрешите согласовать с вами вопрос о помощниках?
- Называй фамилии.
- Большак Егор Минеевич.
- Подходит. Дальше.
- Лоскутов Алексей Зосимович.
- Не годится. Отставить. Неоднократно вел здесь разговоры, за которые самого следует поставить к стенке. Еще кто?
- Сотник Поляков Кузьма Данилович.
- Бывший унгерновец! Замечательно! Вполне подходит, хотя сотник он липовый, выделки господина барона. Значит, остановимся на Большаке и Полякове. Думаю, что втроем одного убрать сумеете. Особых трудностей не предвижу. Даю на подготовку двое суток. Хватит?
- Вполне. Только вот у Большака коня кет.
- Знаю, коня получит. Перед самым выездом от есаула, - показал он на Рысакова. - Раньше не дадим, иначе на это обратят внимание. А вам все следует держать в строжайшем секрете.
22
Пятнадцать лет Елисей Каргин в мире и согласии прожил с женой. Он очень гордился ее умением принять и приветить всякого, угодить золовке и свекру, со вкусом одеться самой и одеть ребятишек. Умела его Серафима и повеселиться. На праздничных гулянках, плясунья и песенница, была она душой компании. У Серафимы было некрасивое, смуглое и немного скуластое лицо, но его красили чудесные карие глаза.
По-своему Каргин очень любил Серафиму, только никогда не выказывал этой любви на людях. Он рос и воспитывался в среде, в которой жили чудовищные предрассудки. Там считали унизительным и постыдным преклонение перед женой, признание ее человеческих достоинств. Одни скрывали свои добрые чувства к женам только перед посторонними, другие не выражали никогда и сделали это правилом всей своей жизни. Они упрямо отказывались признать, что жена такой же, как сами они, человек. У них не было слова 'женщина', они знали лишь слово 'баба'. Желая кого-то оскорбить, ему говорили: 'Эх ты, баба!' Во всех случаях жизни твердили пословицы: 'Курица не птица - баба не человек', 'Волос долог, а ум короток'. И это было как бы заповедью, которой следовали даже лучшие из них.
Каргин ни разу не ударил жену, не сказал ей ни одного грубого слова. Но, отдавая дань обычаю, никогда не вел серьезных разговоров, не советовался о делах. Не слушая ее возражений, он приказал ей собираться и ехать за границу. А когда, напуганная беженской жизнью, она стала уговаривать его вернуться домой, он строго прикрикнул: 'Не твое это дело! Помалкивай!'
Возвратясь домой от Кайгородова, он впервые в жизни решил откровенно поговорить с женой, посоветоваться, что ему делать. Убивать Забережного он не хотел, стать простым бандитом не собирался. Нужно было принять немедленное решение, а какое - он не знал.
В землянке было натоплено. На поддерживающем крышу столбе, на самой середине, висела тускло светившая лампа. Ребятишки спали на нарах, укрытые старым стеганым одеялом. Серафима сидела под лампой и починяла ребячьи рубашки. Скуластое лицо было сосредоточенным и печальным. Каргин взглянул и понял, что она только что плакала.
- Что это ты плакала? - спросил он, усаживаясь рядом с ней.
- А веселиться мне не с чего. Одно у меня - тоска да забота. За ребятишек душа болит. У других они учатся, а наши собак гоняют, чахнут в землянке, как проклятые. Ты о них ведь совсем не думаешь, все некогда тебе.
- Да я варвар, что-ли, чтобы о них не думать-то? Зря ты это говоришь. И я о них изболелся, да только вот придумать ничего не могу. Худые наши дела с тобой. Шибко худые...
- Что случилось-то? - сразу забыла Серафима о работе и уставилась на него испуганными глазами.
- Если я не убью одного человека, самого меня втихомолку стукнут, и вам добра не будет...
Взяв с нее слово все держать в секрете, он рассказал ей про Кайгородова и про его сегодняшний приказ.
- Эх, Елисей, Елисей! - сказала потрясенная Серафима. - Запутал ты свою и нашу жизнь. Что тебе делать теперь, я не знаю, а вот ребятишек надо спасать. Нам-то с тобой все равно, а за что им-то страдать? Надо их от беды домой везти, больше некуда. Там их никто из-за тебя не тронет. Завтра же отпускай нас домой. Я больше здесь ни одного дня не останусь.
- Тогда меня Кайгородов завтра же вечером ликвидирует, Он сразу поймет, в чем дело. А мне домой никак нельзя - партизаны на меня шибко злые. Тоже убьют.
Серафима снова расплакалась. Потом вдруг встала, сняла с головы платок, вытерла слезы и сказала:
- Всю жизнь я была покорной да послушной, а теперь хватит с меня. Пропасть вместе с нами ребятишкам ни за что не дам. Они ни в чем не виноваты, они люди, а не игрушки. Жизнь и после нас с тобой жизнью останется. И солнце будет и люди будут жить да к хорошему стремиться. Ты про красных одно твердишь. Они, по-твоему, только из-за того воюют, чтобы все порушить да изничтожить. Раньше я верила этому, а теперь, хоть на куски меня режь, не верю. Перестаньте вы им мешать, и они начнут такое делать, чтобы люди жили да радовались. Они ведь не звери. Не съедят они сыновей моих за то, что ты воевал с ними. Дома и наши ребятишки найдут свою долю. Может, они посчастливее нас с тобой станут.
Слова жены совершенно ошеломили Каргина. Он с ужасом увидел горькую правду в том, что сказала она о детях. Думая о жизни, он совершенно забывал о них. А Серафима согласна умереть, чтобы только остались в живых ребятишки. Они для нее дороже всего на свете, дороже его, хотя она и не высказала этого.
- Да ты не кричи, ты посоветуй, что делать? - попросил он, взяв лежавшую у нее на коленях рубашку старшего сына Саньки, о котором еще три года тому назад сказал ему учитель станичного училища, что это очень одаренный мальчик. За сочинения по русскому языку учитель ставил Саньке только пятерки с плюсом и говорил, что никогда никому не ставил таких отметок.
Серафима помолчала, подумала и сказала:
- Поедем, Елисей, домой. Недаром говорится, что покорную голову меч не сечет. Может, ничего тебе и не сделают. А в Мунгаловском можно и не жить, уедем куда-нибудь с партизанских глаз и будем жить, как бог пошлет.
Каргин встал, посмотрел на разметавшихся во сне ребятишек, вытер набежавшую на глаза слезу и тихо сказал:
- Была не была! Поедем. Только я не просто поеду...
Темной октябрьской ночью Каргин, Егор Большак и Кузьма Поляков переправились на русскую сторону. Перевозили их ординарцы Кайгородова.
