Ну, а ты, Челпанов, поедешь или тоже хочешь в петле болтаться?
- Поеду, товарищ Забережный, поеду. Я все расскажу вам, все.
- Я тебе не товарищ. Надевай штаны, собирайся. А тебя, Кайгородов, в мешок затолкаем, приторочим к седлу и повезем, как свинью на базар.
Кайгородов промолчал. Семен приказал его одеть силой, чтобы не замерз в дороге. На него надели полушубок, бурку, спеленали снова веревками и приготовились толкать в мешок, когда появились в комнате Чубатов, Корецкий и Кушаверов.
- Где Рысаков? - спросил у них Семен.
- Сопротивлялся. Шашку успел схватить, пришлось хлопнуть.
- А баба его?
- И бабу тоже. Визжала и кусалась так, что мне чуть палец не откусила.
- Врешь, подлец! По глазам вижу, что врешь. Ладно, приедем домой, разберемся. Помогайте этих к коням доставить.
- А что будем делать с теми, которые в землянке? - спросил Корецкий. - Может, гранату им подкинем?
- Если не проснутся, пусть спокойно спят. Они нам не нужны. Подоприте дверь землянки бревном, окно закройте доской и тоже подоприте. Пусть их потом кто хочет, тот и вытаскивает оттуда. Они же не офицеры.
Офицеров вынесли из ограды в проулок. Туда уже были доставлены коноводами кони. На трех запасных коней усадили Челпанова и адъютанта, связанных, с кляпами во рту. Когда стали привязывать к седлу Кайгородова, он понял, что ехать в мешке несладко, и попросил посадить в седло.
- Правильно рассудил, полковник! - рассмеялся Семен. - Иначе, пожалуй, пришлось бы тебе в мешке раза два за дорогу обмараться.
Спавшие в землянке казаки так ничего и не услыхали. А может быть, и слышали, да решили молчать, чтобы спасти свою шкуру.
На рассвете партизаны переехали через Аргунь и направились в Нерчинский Завод.
26
Почта приходила в Мунгаловский раз в неделю. Сельревком получал сразу шесть номеров правительственной газеты 'Дальневосточный путь'. Долго в ней не было сообщений о военных действиях, но поздней осенью они появились снова. В Приморье белые начали наступление против Народно- революционной армии. Каппелевский пехотный корпус генерала Молчанова и семеновский кавалерийский корпус генерала Смолина с ожесточенными боями продвигались к Хабаровску.
Получив газеты с военными сводками, Семен решил в тот же вечер собрать всех партизан. Дело было в субботу. По заведенному в поселке обычаю все в тот день мылись в бане.
Партизаны стали собираться в ревком только после того, как хорошо попарились, отдохнули и не спеша поужинали вместе со своими семьями.
Был уже десятый час, а многие еще не пришли. Озабоченный Семен отчаянно дымил трубкой, сидя за столом в папахе и расстегнутом полушубке. Он то и дело поглядывал в незакрытые на ставни окна, на залитую серебристым лунным светом снежную улицу. Пришедший раньше всех Симон Колесников, аккуратно подстриженный и гладко выбритый, сидел напротив и читал по складам одну из свежих газет, без конца подкручивая свой русый ус.
Постепенно подходившие партизаны заглядывали в раскрытую дверь ревкома, здоровались с Семеном и уходили в расположенную рядом читальню, откуда доносились веселые голоса, слышался раскатистый хохот.
В читальне жарко топилась обитая по низу железом и выкрашенная зеленой масляной краской голландка. У ее раскрытой топки сидел на низенькой скамейке и вязал пестрый чулок ревкомовский сторож Анисим Рублев, гололицый, с тонким бабьим голосом бобыль, по прозвищу 'двуснастный'. Вязальные спицы ловко ходили в его тонких, не по-мужицки белых руках.
Заходя в читальню, партизаны глядели на него, как на диковинку, про себя посмеивались. Анисим жевал, аппетитно пощелкивая, серу, которую жуют по всему Забайкалью все девки и бабы, и ни на кого не обращал внимания, занятый своим рукодельем.
Позже всех шумно ввалился насмешливый и горластый Потап Лобанов. Был он в новых белых унтах и в черно-желтой шапке из лисьих лап. Он уселся неподалеку от Анисима, с минуту-молча наблюдал за ним, потом с веселым смешком сказал:
- Ну, паря Анисим, ты у нас ни дать ни взять баба, да и только! Серу жуешь, чулок не хуже лучшей бабы вяжешь. И где ты это так наловчился?
Анисим в ответ лишь мягко и застенчиво улыбнулся, отложил в сторону чулок и принялся железной кочергой шуровать в раскаленной печке. Тогда в разговор вмешался красный, гладко причесанный после бани Прокоп Носков.
- Это его наша матушка-попадья научила. Ведь пока Анисим церковным трапезником был, она его прямо за своего работника считала. Он у нее и печки топил и ребятишкам пеленки стирал. Только ей и этого мало было. Она его еще и чулки на продажу вязать заставляла... Правду я говорю, товарищ Рублев? - обратился он за подтверждением к Анисиму.
Обманутый серьезным видом Прокопа и доброжелательным его обращением к себе, Анисим с готовностью ответил жалобным голосом:
- Правда, товарищ Носков, все, как есть, правда! Она на мне только что верхом не ездила. Натерпелся я от нее, не приведи господи.
В конце рассказа Анисим тоненько хихикнул и жеманно прикрыл свой тонкогубый рот согнутой корытцем ладошкой.
- Говорят, ты ей и спину в бане тер? Неужели и это было?
- Вот уж это вранье! - не закричал, а взвизгнул Анисим, и голое скопческое лицо его словно окунули в морковный сок. Видя всеобщее и нехорошее любопытство к себе, слыша смех, он растерянно озирался по сторонам с выражением стыда и гнева в голубых, обычно по-женски кротких и ласковых глазах.
- Выходит, она его, братцы, и за мужика не считала! - хохотал Потап. - Вот черт, а не попадья!..
- Тьфу, тьфу, тьфу! - трижды сплюнув себе под ноги, крикнул Потапу Анисим. - Типун тебе на язык! Эко, какую гадость-то говоришь! Слушать тебя, бесстыжего, тошно!.. - И, ни на кого не глядя, он выбежал из читальни, бормоча что-то совсем непонятное.
После его бегства всем стало неловко. Все смущенно покашливали, лезли в карман за кисетами. Лука Ивачев, заставший только конец этой сцены, сказал Потапу:
- Довел ты человека своим жеребячьим ржанием! Зла в тебе на десять собак хватит. Никакой меры шуткам не знаешь. Бьешь прямо под сердце. А ведь этот Анисим разнесчастный человек. Родила его какая- то дура в девках и к купцу Чепалову на крыльцо подкинула. Тот его и дня дома держать не стал, в приют увез. Вырос там Анисим ни мужиком, ни бабой. Пристроился потом в трапезники, и десять лет сосали из него кровь поп с попадьей.
- Ладно! - огрызнулся Потап. - Брось проповеди читать. Ты вон Ивана Сухопалого в кровь избил, застрелить грозился, а я тебе ни слова не сказал. Здесь все зубы скалили! Нечего одного меня виноватить.
- А что же, по-твоему, мне оставалось делать с Сухопалым? - изменяясь в лице, спросил Лука, - сказать: 'Ах, извините меня, Иван, ах, простите, а хомут-то у тебя краденый'. Так что ли? Тебе хорошо рассуждать- то. У тебя и дом целый, и хозяйство, какое оно ни на есть, сохранилось.
- Да брось ты к нему, Лука, вязаться! - вступился за Потапа Прокоп. Брякнул он не со зла, а по дурости, можно сказать... Давай садись рядком да закурим моего. Он у меня глаза ест, мозги прочищает.
- Давай, давай! - неожиданно для всех согласился, хитро посмеиваясь, Лука и подсел к Прокопу. Закурив, похвалил самосад, потом спросил: - Ну, как она жизнь, товарищ Носков?
- Да ничего, не жалуюсь. Живу, хлеб жую.
- Говорят, все богатеешь? Вторую пару быков будто покупаешь?
- Да нет, пока не собираюсь. На одну-то кое-как сбился...
- Не прибедняйся, не прибедняйся! Взаймы у тебя просить я не собираюсь.
- Да он и не даст, хоть проси, хоть не проси, - вмешался Гавриил Мурзин. - У него снега зимой не выпросишь.
