благополучном исходе нежданной встречи.
- Кто ты такой и откуда? - спросил смуглый, приставляя винтовку к ноге и разглядывая Ганьку карими круглыми глазами.
- Обозник я. Был у Унгерна в обозе, а теперь домой еду.
- С каких это пор обозники с карабинами ездят? Не заливай лучше.
- Я не заливаю. Только меня не отпустили, удрал я самовольно.
- Так бы и говорил сразу. Нас, паря, не проведешь. Мы стреляные птицы. У кого же ты коня и карабин украл? У офицера?
- Нет, у попа. Вез я его от самой Подозерной. А позавчера на ночлеге под Борзей дал он мне карабин и велел стеречь своего рыжку, на которого монголы зарились. А я давно дожидался такого случая...
- Вон ты, значит, какой ловкий! Попа обворовал. Ухарь, ничего не скажешь. А конь тебе добрый достался, самый настоящий дончак. Однако я выменяю его у тебя на своего гнедка? Ты как, не против?
- Я меняться не собираюсь, - смелея все больше, ответил Ганька, заподозривший, что перед ним самые обыкновенные дезертиры. А это было гораздо лучше, чем нарваться на белых. Отвечая, он не переставал разглядывать смуглого.
- Что ты на меня глаза пучишь? - спросил тот. - Глядишь и глядишь, как баран на новые ворота. Ты лучше скажи, откуда родом?
- Из Мунгаловского.
- Чьих ты оттуда?
- Улыбин.
- Фамилия у тебя партизанская. Ходит кто-нибудь из твоей родовы в партизанах?
- Старший брат и дядя.
- Вон ты какой родовы-то! А крепко ты нас испугался.
- Сперва испугался, а теперь не боюсь.
- Это почему же? Думаешь, кокнуть тебя не сумеем? - спросил смуглый и достал из кармана синих с замызганными лампасами штанов алый, уже основательно потрепанный и выцветший кисет. Этот кисет заставил Ганьку мгновенно вспомнить, кто стоял перед ним, и он весело сказал:
- Георгиевские кавалеры своих рук о кого попало не марают. А у тебя их полный бант.
Смуглый в полном замешательстве уставился на Ганьку и растерянно спросил:
- Откуда ты знаешь, что я георгиевский кавалер? Я тебя, по-моему, впервые вижу?
Ганька понял, что нехитрая лесть его попала в точку. Также простодушно он ответил:
- Зато я тебя второй раз встречаю. Ланись осенью я видел тебя под Богдатью. Ты тогда семеновским парламентером был. Как увидел, сразу залюбовался твоими крестами, казачьей формой и даже пожалел, что ты не наш. Показал я на тебя своему соседу Степану Пахорукову и сказал: 'Смотри, какой геройский урядник'. А он пригляделся к тебе и закричал во всю ивановскую: 'Да ведь это же Кешка Кокухин! Одностаничник мой и старинный приятель...'
- Вот это здорово! - воскликнул польщенный Кокухин. - Выходит, ты в партизанах был? Ни за что не подумал бы, что ты меня в таком месте видел и крепко запомнил! Память у тебя, видно, дай бог каждому. И чего только не случается на этом свете!.. Ведь он меня, Никита, под Богдатским хребтом встречал, когда мы ездили вручать красным семеновское воззвание, обратился он к рыжебородому. - Мы тогда вырядились, как индюки. Все на нас с иголочки было... Ну, раз такое дело, Улыбин, тогда ты меня и Никиты не бойся. Будем сейчас чай варить и разговаривать. Поговорить нам надо крепко. Мы теперь не семеновцы, а неприкаянные дезертиры. Вторую неделю отсиживаемся здесь и ждем, когда придут в Доно красные. Собираемся идти к ним с покорной головой.
- А где теперь твои кресты? - спросил Ганька. - Здорово они к тебе шли. Любо-дорого поглядеть на тебя было.
- Кресты со мной. С ними я не расстанусь. Я их не от Семенова получил... Смотался я, Улыбин, от Семенова, сижу здесь и не знаю, как меня красные встретят. Простят или на распыл пустят, как ты думаешь?
- Конечно, простят, - уверенно ответил Ганька. - Будешь спокойно дома жить.
- Дай бог, дай бог! И как только я теперь Степану в глаза глядеть буду? Уж он-то надо мной зубы помоет...
- Не помоет, - грустно вздохнул Ганька. - Убили его в Богдатском бою. Героем он там погиб. Окружили его в рукопашной японцы. У них штыки, у него шашка. Пятерых развалил он от плеча до пояса, а остальные его на штыки подняли. Подбежали наши, перебили японцев - и к нему. А он лежит на спине, раскрытым ртом воздух, как рыба, глотает... Мне об этом один партизан рассказывал, у которого все это на глазах произошло.
- Эх, Степан, Степан! Друг ты мой разлюбезный! Значит, не видать мне его больше. А я-то надеялся, что он меня хоть и проберет, а в обиду никому не даст... Прямо не знаю, что теперь делать? Домой идти или за границу подаваться, куда моя жена с отцом убежала? - говорил расстроенный Кокухин, ломая в руках ветку.
- Я за границу не пойду, - сказал ему на это рыжебородый Никита. Там сладкого тоже мало будет. Так что, если решишь туда, разойдутся наши пути-дороги...
Пока Кокухин и Никита варили в промоине, у землянки, выкопанной наспех, чай, Ганька напоил коня, напился сам, а потом долго и старательно умывался. Ему совершенно необходимо было остаться подольше наедине с самим собой, чтобы подумать над судьбой бравого георгиевского кавалера Кокухина, вчерашнего семеновца и сегодняшнего дезертира, не знающего, что ему делать дальше.
За чаем Кокухин рассказал, что короткий разговор с Пахоруковым под Богдатским хребтом дорого - обошелся ему. Среди парламентеров оказались люди, сообщившие о нем начальнику полковой контрразведки. Тот долго допрашивал его, грозя расстрелом. Напрасно доказывал Кокухин, что он ни в чем не виноват. Его, правда, не арестовали, но разжаловали из урядников в рядовые и неусыпно следили за каждым шагом. Он тогда и махнул к Унгерну, который был его полковым командиром на германском фронте. Тот сначала принял его любезно и снова произвел в старшие урядники. Но позже, когда Кокухин отказался расстреливать ни в чем не повинных приискателей, Унгерн изменил свое отношение к нему. Вскоре знакомый штабной писарь предупредил Кокухина, что его собираются вернуть в полк, из которого перебежал он к барону, чтобы судить военным судом. Тогда-то Кокухин и бежал из Конно-азиатской и теперь отсиживается вместе с Никитой в этой чертовой глуши.
Из рассказа Ганька с огорчением понял, что только обстоятельства вынудили его порвать с Семеновым и Унгерном.
Говоря о своей службе у Унгерна, Кокухин спросил Ганьку, знает ли он о том, что там служат и мунгаловцы.
- Знаю, - ответил Ганька. - Одного я сам видел. Это Петька Кустов.
- Он не один там из ваших. Своими глазами я видел Максима Пестова, Кузьку Полякова, Артамошку Вологдина, Лариона Коноплева и Агейку Бочкарева. Максима я чуть было не подбил вместе убежать. В самый последний момент он что-то раздумал.
- Как это угораздило попасть к Унгерну Агейку и Лариона с Артамошкой? Агейка-то вековечный батрак, а Ларион закаялся служить в белых, когда наши в плен его взяли и домой отпустили.
- Вот уж этого я тебе не скажу. Чего не знаю, того не знаю... Ну что, может, поспим после еды часок- другой?
- Нет, я спать не буду. Мне надо дальше ехать.
- Дело твое. Мы тебя держать не станем. Ты при случае замолви за нас словечко перед дядей. Он ведь у партизан большой начальник. Может случиться так, что предстанем мы перед его очи. Тогда нам твоя заступа пригодится.
- Это я и без вашей просьбы сделаю, - сказал Ганька. - Поступили вы со мной по-хорошему. Я думал, что до нитки оберете, а вы меня и чаем напоили и потолковали мы по душам. Возвращайтесь домой, никого не бойтесь. А если будут прижимать - я и дядя с братом за вас свое слово скажем... Как мне теперь лучше ехать-то?
- Держи путь вон на ту сопку, - показал ему Кокухин на высокую конусовидную сопку на северо-востоке. - Обогнешь ее справа и попадешь на Среднюю Борзю. Там увидишь деревню Сергеевку, известную своим