Развернутые в несколько цепей партизаны решительно устремились к разъезду справа и слева от насыпи.
Гарнизон противника был застигнут врасплох. Солдаты спали в жарко натопленных теплушках, стоявших на путях. Закутанные в тулупы часовые не успели поднять тревогу, как были смяты хлынувшим из мрака людским потоком. Покончив с ними, партизаны окружили теплушки, полезли в них по дощатым сходням. Они будили солдат, размахивая гранатами, с веселой матерщиной предлагали сдаваться в плен. Обалдевшие от страха солдаты покорно подымали руки и, поторапливаемые подзатыльниками, передавали партизанам свои винтовки.
На разъезде было всего четыре дома, жилой барак и несколько землянок. На путях, кроме теплушек с солдатами, стояли составы с военным имуществом, платформы с углем и четыре обметанных по самые окна мохнатым инеем вагона четвертого класса. Промерзшие до костей партизаны в поисках ночлега начали стучаться в закрытые изнутри вагоны. Когда достучались и забрались в них, обнаружили, что они битком набиты женщинами-беженками.
Тотчас же наиболее предприимчивые партизаны начали обшаривать беженские сундуки и корзины в поисках еды и выпивки. Насытились, согрелись и стали приставать к беженкам с любезностями.
Распоряжаясь на перроне, Роман еще ничего не знал об этом, когда прибежали разведчики и сообщили, что в одном из домов обнаружили штаб гарнизона. Роман поспешил вместе с ними туда.
Штаб, как оказалось, помещался в пункте таможенного досмотра. Войдя туда, Роман увидел большую в четыре окна комнату, освещенную висячей лампой. Комната разделялась на две неравных половины крашенным желтой краской прилавком, на котором таможенники производили осмотр багажа едущих из Маньчжурии пассажиров. В комнате было две печки - обитая черной жестью голландка и большая плита с конфорками. Плита жарко топилась: в чугунном противне жарилась баранина, кипела вода в медном чайнике. На дальнем конце прилавка, под лампой, стояли бутылки и кружки, лежала буханка белого хлеба, масло и сахар, на поддерживающем потолок столбе висели три дубленых офицерских полушубка.
- Проморгали, выходит, офицериков? - спросил Роман разведчиков.
- Не проморгали. Только они успели застрелиться. Вон за прилавком лежат.
Роман прошел за прилавок. На земляном полу лежали хозяева полушубков. Один из них полковник в зеленом суконном френче и белых чесанках с подвернутыми голенищами. Усатый, с лысиной на макушке, с обмороженными щеками, лежал он с наганом в руке в красной лужице, оскалив желтые от никотина зубы, в двух шагах от него молодой офицер со смуглым и мужественным лицом, с уставленными в потолок голубыми глазами. Одна нога у него в валенке, другая обмотана грязными бинтами. На гимнастерке нарисованы химическим карандашом погоны штабс-капитана и приколоты белый офицерский крест и значок участника 'Ледяного похода' через Сибирь.
Постояв над трупами, Роман приказал убрать их из комнаты и прошел туда, где стояли на прилавке бутылки. Присев на фанерный ящик из-под махорки, он налил себе из откупоренной, но непочатой бутылки полкружки спирта и залпом выпил. Потом сказал ординарцу:
- Тащи противень. Попробуем офицерского жаркого. Отравить его, наверное, не успели?
- Эй ты, офицерский холуй! - заорал тогда ординарец. - В мясо отравы не подсыпал?
Удивленный Роман оглянулся и только теперь увидел стоявшего возле стены у плиты солдата. Это был большерукий немолодой человек с черными усами на широком лице. Стоя навытяжку, он ответил ординарцу, что в мясо ничего не подсыпал.
- Ну-ка, подойди сюда! - приказал ему Роман. - Да не трясись, не трясись. Если карателем не был, будешь жить до самой старости... Денщиком был, что ли?
- Так точно, товарищ!
- Ты это брось. Я тебе не товарищ... Какой части?
- Тринадцатой Поволжской стрелковой бригады, - прогудел солдат густейшим басом.
- У кого в денщиках был?
- У полковника Новогрудского.
- У этого? - показал Роман на полковника, которого в это время уносили из комнаты ординарцы.
- У него.
- Родом откуда?
- С Урала. Из города Ижевска.
- Из Ижевска? Еще хвати, так рабочий?
- Так точно, рабочий!
- Эх ты, скотина серая! - вскипел Роман. - Как же это тебя угораздило полковничьим холуем стать? И не стыдно твоей поганой роже? Рабочие с фабрикантами и генералами за свободу бьются, революцию защищают, а ты... Расстрелять тебя мало!.. Ну, что молчишь?
- А что мне говорить... Не один я таким дураком оказался. Провинились мы перед советской властью. Попались к эсерам на удочку, бунт подняли. А потом поневоле пришлось к Колчаку идти. Нас у него таких-то целая дивизия была. Может, слыхали про Ижевско-Воткинскую? Я до ранения тоже в ней служил.
- Это, значит, вы под красным знаменем за Колчака воевали?
- Мы, - ответил и угрюмо потупился солдат.
- О чем же вы думали? Где у вас головы были?
Солдат обреченно молчал, и это еще больше распаляло Романа. Он не хотел и не мог понять, как могли так позорно и дико заблуждаться рабочие люди. Ведь это же не забитые темные мужики. Это русские мастера-оружейники. Целые горы винтовок сделали они за свою трудовую жизнь. Тысячи людей воюют этими винтовками за советскую власть и поминают добрым словом тех, кто их сделал. А тут, выходит, что некоторых не благодарить надо, а к стенке ставить. Буржуи от смеха надрывались, когда эти дураки под красным знаменем с нами дрались и убивали нас винтовками собственной выделки. И, потеряв всякое самообладание, Роман закричал на солдата:
- Да знаешь ли ты, собачья твоя душа, что такое красное знамя? Это же знамя свободы... Это же!.. На нем наша кровь горит, а вы... Что вы с ним сделали? Уходи с моих глаз, паразит несчастный! Катись на все стороны! Иначе я тебя убью, как гадину...
Потрясенный солдат взапятки отступил от него. Может быть, впервые он понял весь ужас своего положения. В хмурых глазах его был теперь не страх, а стыд и горе. Он покорно надел полушубок, шапку и, забыв про валенки, которые успели стащить с него и не взяли разведчики, так и побрел от тепла и света в ночь, в пургу. Больше его Роман так и не видел. Но долго потом не мог забыть про него.
21
Только денщик оставил комнату, как двери ее широко распахнулись и в них ввалился фельфшер Бянкин, до самых глаз закутанный в башлык. Следом за ним двое партизан ввели под руки Егора Кузьмича.
- Живой, значит?! - обрадовался Роман. - А я грешным делом думал, что каюк тебе. Как себя чувствуешь?
- Да ничего, дышу. Раз добрались до тепла, теперь отлежусь.
- Может, спирту выпьешь?
- Нет, товарищ Улыбин, от выпивки ему надо воздержаться, - ответил за него Бянкин. - Вот горячего чаю с сахаром пусть выпьет. Сердчишко сразу веселей заработает.
- Ну раз нельзя, так пусть чаем пробавляется. Тогда давай, фельдшер, с тобой выпьем. Растравил тут меня один пленный. Ижевским рабочим оказался. Наорал я на него и выгнал на улицу.
- Не откажусь, - потирая руки, сказал довольный Бянкин. - После такой победы выпить не мешает.
Не успели они выпить, как в комнату ворвался командир полковой разведки Мишка Добрынин. У него был такой возбужденный вид, что сразу все уставились на него.
- Товарищ командир полка! - закричал он хриплым веселым голосом. Там в одном эшелоне три вагона с бабами.
- С какими такими бабами? Чего ты орешь, как сумасшедший?
- С беглыми буржуйками. Бабы - разлюли малина. Забрались к ним ребята из первой сотни, закрылись и никого к себе не пускают. Неужели им одним этим добром пользоваться?
- Вот еще соль с перцем! Глядишь, так наши дураки передерутся из-за них.
- Вполне возможно, товарищ командир! Ребята из других сотен ходят вокруг вагонов и локти кусают.
