Авдотья Михайловна напустилась на него:
- Вот как наши-то!.. Он согласен. Да ты бы хоть спросил сперва, будут ли тебе на прокорм давать. А потом какой же из тебя писарь? Вон раньше Егор Большак действительно на писаря походил. Разговаривал с казаками как генерал, очки без надобности носил и охулки на руку не давал. Со всех и за все брал.
- При новой власти нам такие писаря не нужны. Взяточников нам не надо. Пусть Егорка, если и вернется, свой хлеб по-другому теперь зарабатывает.
- Все это так, да какой же из Ганьки писарь, когда и по годам он недомерок. Он вам так написарит, что потом сам черт в его писанине ноги сломает.
- Ничего что молодой. Грамота у него добрая - все-таки пять лет учился. Правда, по-хорошему ему бы дальше учиться следовало. Только, видно, годик-другой подождать придется. Время все еще тревожное, да и возможности никакой нет у парня. Так что пускай в писарях послужит. Платить будем, на еду и одежду заработает.
- А старого писаря куда денете? У нас ведь какой-то приезжий писарит. Где его Герасим выкопал - никто толком не знает. Вид у него совсем не писарский.
- Знаю я его. Это Степан Харин. Он раньше в станичном правлении писарем работал. Пьяница, каких редко встретишь... Ну ладно, наговорился с вами, пойду погляжу, как другие устраиваются. - Семен попрощался и пошел дальше.
У Луки Ивачева мать и жена спозаранку жарко натопили печи в кухне и горнице. Стены горницы были выбелены, крашеный пол вымыт, немудрящая мебель расставлена по местам. Анна Григорьевна, мать Луки, в подоткнутой юбке и надетых на босые ноги старых галошах, стояла посредине комнаты и оглядывалась по сторонам.
- Что, Анна Григорьевна, налюбоваться не можешь? - спросил ее Семен.
- Да нет, я не любуюсь. Как будто и все на месте у меня здесь, а чего-то не хватает. Никак не могу сообразить чего, вот и стою, бездельничаю. - Вдруг она всплеснула руками и вскрикнула: - А, догадалась, Семен, догадалась-таки. Ведь икон у меня не хватает, от этого и кажется передний угол совсем пустым.
- Так за чем же дело стало? Бери иконы и ставь на божницу. Это не запрещено.
- А где я их возьму? Наши иконы вместе с избой сгорели. Барышниковы дом бросили, а иконы с собой увезли за границу. Просто не придумаю, где и взять мне их. Раньше ими торговали в Заводе, теперь же ни за какие деньги не достанешь.
- Ничего, мать, без икон проживем, - сказал, с усмешкой Лука. - Был бы свой угол.
- Нет, тоскливо без них будет. И богу как следует не помолишься. Да ты не скаль зубы, не скаль. Нечего над родной матерью смеяться.
- Да я не смеюсь, что ты, мать! Ты шибко не расстраивайся. Какую-нибудь завалящую иконку я тебе достану.
- Завалящую! - передразнила его Анна Григорьевна. - Сам ты после этого завалящий. И как у тебя язык поворачивается такое говорить? Вон Семен, хоть и партизан, а по-твоему не выражается.
А Семен стоял и посмеивался про себя. Было странно ему наблюдать, как мудрая душевная старуха, к которой испытывал он искреннее уважение, огорчалась от таких пустяков. И еще он пытался вспомнить, есть ли икона у него в зимовье, но, к своему удивлению, так и не вспомнил.
Симон Колесников устраивался в доме напротив. Он стоял во дворе с топором в руках. Встречая Семена, он первым делом пожаловался:
- Беда у меня, паря Семен. Баба дурит - переезжать не хочет. Ты погляди, что мы тут утром нашли. - И он показал, вытащив из кармана шинели вырванный из ученической тетради листок с нацарапанными на нем чернильным карандашом каракулями.
- Ну, я таких каракуль не разберу, - сказал Семен. - Прочитай сам, что тут написано.
- Вот послушай. 'Красно... партизанам. Рано радуетесь чужому добру. Даром вам это не пройдет. Вернемся из-за границы и вытряхнем вас на улицу, да еще плетей попробовать заставим...' Вот, брат, чем грозят. - И Симон сокрушенно вздохнул.
- Пускай себе грозят. Волков бояться - в лес не ходить. Опасаться, конечно, надо, поджог устроить могут. Только труса праздновать твоей Матрене нечего. Оружие у тебя есть, постоять за себя при случае можешь. Угостишь любого гада.
- Неужели кто из Барышниковых в поселке прячется?
- По-моему, нет. Кто-нибудь из ихних родственников старается. На испуг думают взять. Надо к ним приглядеться...
Первую ночь на новом месте Симон спал, не раздеваясь, заряженную винтовку держал в изголовье. Но прошла она спокойно, ни разу не скрипнул под окнами снег. Ничего не случилось и назавтра. На третью ночь Симон разделся и крепко уснул. За полночь его разбудила спавшая рядом жена.
- Кто-то у нас под окнами ходит. Вставай! - толкнула она его под бок.
Симон вскочил, сунул ноги в валенки, накинул на плечи шинель и вышел в сени с винтовкой в руках. Постоял, прислушался, выглянул в заделанное железной решеткой слуховое окно. В ограде все было тихо. Тогда он открыл потихоньку дверь и выбежал в ограду. Кто-то тотчас же кинулся прочь от выходящих в улицу окон, закрытых на ставни. Симон бросился в улицу и увидел убегающего вдоль по улице человека. Нечего было и думать, чтобы догнать его. Симон вскинул винтовку и выстрелил. От испуга тот закричал диким мальчишеским голосом и скрылся в ближайшем переулке.
Симон подошел к окнам и нашел на завалинке небольшие овчинные рукавицы, а на одной из ставней приклеенную хлебным мякишем бумажку почти с тем же содержанием, что и в первой. Утром он отправился со своей находкой к Семену.
- Пойдем в сельревком к Герасиму. Заставим его вызвать барышниковских сестер Вассу и Манефу. У них у обеих есть парни-подростки. По-моему, это они и работают, - сказал ему Семен, и они отправились к Герасиму.
Герасим собрался ехать за сеном. В ограде у него стояли уже запряженные в сани лошади, а сам он стоял в дохе и с кнутом в руках на крыльце и отдавал какие-то распоряжения жене.
Узнав, зачем пришли к нему партизаны, он нехотя распряг лошадей, послал старшего сына Глеба за Вассой и Манефой.
- Только вы их сами допрашивайте. Я этого делать не умею, - сказал он, когда пришли в сельревком.
- А ты что, потрухиваешь? - спросил его Семен.
- Не потрухиваю, а как-то неловко ни с того ни с чего к бабам вязаться.
- Ладно. Допросим без тебя. Ты только сиди на председательском месте, чтобы все по закону было. Нам важно не виновника разыскать, а предупредить баб, что оболтусы-детки у них с огнем играют. Ты себе знай посиживай да покашливай для солидности.
Васса и Манефа не заставили себя долго ждать. Одевшись как можно похуже, явились они в сельревком не на шутку встревоженные, с заплаканными глазами. Остановившись у дверей, робко поздоровались. Герасим предложил им сесть и обратился к Семену:
- Давай расспрашивай их, товарищ Забережный.
- Ну, бабы, рассказывайте, что у вас сегодня дома случилось? Все у вас живы, здоровы?
- Ничего у нас не случилось, - сказала рыжая Манефа.
- На здоровье тоже не жалуемся, - нараспев отвечала Васса, рослая и смуглая, как цыганка, женщина лет пятидесяти.
- Раз ничего не случилось, тогда хорошо, - загадочно усмехаясь, пристально разглядывал сестер Семен. - А чьи это рукавицы? Кто вот эти бумажки к нашим ставням приклеивает?
Сестры разревелись, стали божиться, что ничего не знают, не ведают.
- Да вы не ревите, не ревите. Слезы вам не помогут. Я не хочу допытываться, чей сопляк это сделал и по чьей указке. Я только хочу предупредить, чтобы было это в последний раз. Нас не испугаете, а себе беды наделаете. Возьмите эти рукавицы и хорошенько выпорите того, кто их потерял. Понятно?
- Зря нас пугаешь, Семен, - продолжала упорствовать Манефа. - Не наши это рукавички. У нас таких отродясь не бывало.
- Да будет тебе! - прикрикнула на нее Васса. - Убивать не собираются и ладно.
