быть, не насовсем'.
До встречи с Клириком Татьяна не подозревала, насколько люди верны друг другу - не в каком-то особом смысле, а, так сказать, привычно верны. Потребовался исключительный случай, чтобы запеленговать эту инерцию верности, главную причину, благодаря которой мы живем так, как мы живем. Своим открытием Татьяна была обязана человеку, у которого инерция верности напрочь отсутствовала - благодаря чему он жил так, как он жил.
И момент расставания наступил. Таня Тетерина поняла это за минуту до того, как Клирик сказал: мне пора.
'Напоследок я спросила его: 'Веришь ли ты в Бога?' А он и говорит: 'Вопрос неточный. Но если бы ты спросила, верю ли я Богу, я ответил бы: нет, Я Ему не верю''.
6. Предварительный комментарий
Дорожная история иллюстрирует дистанцию между отбросами, выброшенными с орбиты устойчивой социальности в 'асоциальность', и легкими нейтральными частицами, способными преодолевать огромные расстояния, не вступая во взаимодействие с субстанцией слишком человеческого. Один из первых принципов: не сбиваться в стаю. Пучок номадического излучения выглядит, как веер, разворачивающийся в бесконечность.
Анализируя поведение Клирика в ситуации с вымогателями, прежде всего можно отметить отсутствие какой-либо солидарности с пострадавшими попутчиками - нет ни разделенного страха, ни разделенного сострадания. С другой стороны, Клирик отнюдь не руководствуется принципом 'Пронеси мимо меня чашу сию'. Он ведь все разно ничего не терял, да и 'виктимность' ни в малейшей мере не свойственна комаду. Подобно истинному даосу номад сливается с любым фоном, и не существует охотника, способного распознать в нем добычу.
Клирик просто перехватил роль охотника, и сразу же возникает вопрос: почему? При некотором размышлении придется дать единственный ответ: подвернулась достойная структура приключения. И здесь мы наконец сталкиваемся с понятием, пригодным для описания номадических траекторий, с чем-то, обладающим онтологической принудительностью для номада. Понятно, что номадическкй драйв изначально входит в спектр доступной человеку мотивации, но обычно он находится в связанном состоянии, его позывные перекрыты близкодействующими силами оседлости. Большое количество привязей (привязанностей) не дает реализоваться воле к разбеганию, к экзистенциальному проектированию или набрасыванию проектов, как сказал бы Хайдеггер. Или, как сказали бы мы, не дает реализоваться чистому авантюрному разуму, движущей силе экзистирования как быткя-заново.
Волк, сидящий на привязи, уже не волк, а собака, привязанность и здесь определяет сущностное различие. Факторы одомашнивания, привязанности в широком смысле слова делают из одного существа другое, одомашнивание выступает как аналог химической связи, преобразующей 'свободный радикал' в устойчивую молекулу. И наоборот, расщепление, 'ионизация' вызывают к жизни активный элемент: реакция, которую можно назвать зкзистенциально-психологической ионизацией, порождает номада, носителя чистого авантюрного разума. Дальше аналогия с химией кончается, поскольку номад обладает 'нулевой валентностью', в траектории странствий для него нет постоянных аттракторов, есть лишь участки избирательного сродства. Требуется грандиозная, специально сконструированная ловушка, чтобы поймать хотя бы одну легкую светоносную частицу, но и это возможно только до рубежей третьей номадической.
В истории человеческой экзистенции формация чистого авантюрного разума предстает как отвергнутая альтернатива. Оседлое человечество, руководствующееся принципами гуманизма, успокоилось в сознании своей безусловной правоты и не замечает вопиющих противоречий. Но устойчивость гуманизма и его территории - всемирной черты оседлости - объясняется не только соответствующим воспитанием, не только разветвленным репрессивным аппаратом, простирающимся от этики до медицины, но и удачным вытеснением. Позывные чистого авантюрного разума вытеснены в сферу символического: мы высовываем туда голову и слушаем сказку странствий, пока нас не окликнут, чтобы отдать долг или выполнить обязательство. Именно этот грубый окрик опоэтизировал Хайдеггер, назвав его зовом совести. К этому зову мы еще вернемся.
7. Структура приключения: пунктирность
Если вторая история может сойти за реализацию обдуманного плана (содержащего элементы импровизации), то первая предстает как очевидная авантюра, возникшая на ровном месте. В какой-то момент возникает номадический аттрактор - минимальная структура, запускающая необратимую последовательность событий. В данном случае конфигурация, выданная быстрым счетчиком вариантов, имеет следующий вид: вымогатели, конфискующие ровно половину денег - неразменная монетка - верность слову. Как только три переменных совпадают, онтологическая принудительность чистого авантюрного разума требует немедленного действия. В известном смысле Клирику, как и героям Достоевского, тоже 'прежде всего надобно мысль разрешить'. Но эта мысль не имеет никакого отношения к тягомотине так называемых 'последних вопросов'. Блицголоволомка, призывно требующая разрешения, формулируется совершенно иначе: 'Как наказать за излишнюю доверчивость того, кто считает девиз 'Не верь!' своей главной заповедью?' Вот задача, достойная номада, - и Клирик немедленно берется за нее. Всмотримся в принцип решения.
На первом этапе (участке траектории), когда Клирик подцепляет вымогателей на крючок, его действия в принципе укладываются в стереотип романтического героя, благородного разбойника (наподобие Дубровского или Зорро). Но следующий этап включает в себя очевидные элементы вероломства. Правда, нам известно этическое исчисление ибн-Зейда, предохраняющее воина от ловушки рессентимента:
Верность верному - верность.
Неверность верному - вероломство.
Неверность вероломному - верность.
Верность вероломному - вероломство.
Однако и это исчисление всего лишь грамматика для экзистенциальной мотивации номада. Этические фрагменты пригодны только в той мере, в какой они применимы для построения структуры приключения, - все, что сдерживает динамику авантюры, должно быть отброшено.
Вообще, отличительным признаком номадической траектории является отсутствие имманентного смыслового ряда, который мог бы описать ее в целом. Каждый отдельный участок допускает правдоподобную или даже безупречную интерпретацию в рамках 'слишком человеческого', но эта убедительно работающая интерпретация не может быть перенесена на соседний участок.
В поле практического разума номадическая траектории представлена в виде пунктира. Леха Шалый исчислим и предсказуем в той же мере, что и нефтяникк-вахтовики и Жером Кюйсманс. Но поведение Клирика не поддается предсказанию за пределами отдельно взятого фрагмента, а значит, и истолкование самого фрагмента может быть ошибочным.
В качестве аналогии можно воспользоваться перемещением трехмерного существа по плоскости, населенной гипотетическими двумерными существами плоскостопами. Плоскостопы могут исследовать все параметры следа, но для них останется необъяснимым, откуда появляется след и почему возникает прерывность между следами. И Татьяна Тетерина, и Леха Шалый оказываются примерно в равном положении: для интерпретации поступков номада они пытаются использовать знакомую мерку - как им кажется, не без успеха. Но тут же возникают и моменты явной бессмыслицы, поскольку смысловые поля плоского мира непригодны для непрерывной проекции данностей чистого авантюрного разума: провалы в бессмысленность эквивалентны промежуткам между следами. Особенно неожиданны (и потому болезненны) точки отрыва: не успеет плоскостоп 'наконец угадать' мотив поведения, как тут же падает в пропасть - иногда больно.
Вот Леха перебирает варианты. Кто перед ним: фраер, своего поля ягода? Получается что-то вроде проповедника, с его точки зрения - человек божий. Если бывает военный священник (капеллан), то может быть, этот Клирик священник-урка (как тут не вспомнить изречение Кафки, что 'астматику должен являться бог удушья')? И в итоге воровской авторитет наказывается за неправильную интерпретацию, как обычный плоскостоп наказывается за фатальную разницу скоростей. Только задним числом он понимает, что принял Клирика не за того человека, но и это знание не помогает Лехе уяснить, с кем же на самом деле он встретился: может, все-таки с явившимся богом удушья? Ибо со времен Конфуция известно: сюцай отличается от простолюдина не тем, что совершает другие поступки, а тем, что, поступая точно так же, он все равно поступает так по другим причинам.
8. Монограмма номада
Правило гуманистической этики гласит: человек человеку - друг, товарищ и брат. В действительности этот принцип не
