Стиснув бескровные губы, человек в штатском ответил вопросом на вопрос:
-- Ты знаешь, что твой Постников находился одно время в Испании?
-- Знаю.
-- Что он был близким другом бывших главнокомандующих ВВС Смушкевича и Рычагова -- знаешь?
-- Не знаю.
-- А где сейчас Смушкевич и Рычагов -- знаешь?
-- Арестованы, как враги народа.
-- Давно расстреляны. Вот как. Ты в курсе, что полковник Постников в конце мая был на американском аэродроме и принимал участие в попойке с американскими летчиками?
-- Не в попойке, а в дружеском обеде, -- попытался поправить Бахметьев, -- он приехал оттуда совершенно трезвым. И притом был там не один, а с начальником политотдела, командирами всех частей и лучшими нашими летчиками, Героями Советского Союза.
-- Это не имеет значения, -- строго перебил человек в штатском, -- о них мы ничего не говорим. Что же касается полковника Постникова, то нам доподлинно известно, что он еще в Испании вошел в контакт с американской разведкой. К тому же его брат, инженер Уралмаша, был репрессирован еще в тридцать седьмом. Короче говоря, обо всем этом доложено лично товарищу Берия, и ордер на арест Постникова уже подписан. Потрудитесь вернуться на место и выполнять мои указания.
Приехав из Берлина в маленький немецкий городок, где квартировал штаб, Бахметьев не пошел ни в столовую, ни в свое рабочее помещение, а сразу направился домой. Голова гудела. Он умылся и лег на диван. 'Враг или не враг полковник Постников? -- спрашивал он себя, уставившись в потолок. -- Такими ли бывают враги?'
Бахметьев вспомнил врагов, которых видел несколько раз за годы своей службы в госбезопасности. Это был и переодетый в форму советского милиционера фашистский парашютист, лейтенант Фицер, которого вместе с бойцами захватил он под Минском, и бывший кулак, обозленный до смерти на Советскую власть, Фролушкин, -- его поймали с ракетницей на крыше подмосковного городка в декабре того же сорок первого, и писарь Слонов, вышедший из окружения и около трех месяцев находившийся в их дивизии: не без участия Бахметьева его накрыли с рацией в приаэродромном лесу, когда он выходил на связь с гамбургским шпионским центром, сообщая данные о самолетах и личном составе дивизии. Это были враги настоящие, стойкие и убежденные. Враги, которым Советская власть была поперек горла. Но Постников... 'Нет!' -- закричало все в душе у Бахметьева, и он захлебнулся воспоминаниями. Он увидел, как на степной придонский аэродром вместо девяти 'илов' возвращается только восемь. Она штурмовала переправу и, расстроенная зенитным огнем, сбросила бомбы мимо цели.
-- Кто не вернулся? -- тихо спрашивает начальник штаба.
И так же тихо раздается в ответ:
-- Командир.
А потом над раскисшим от весенней хляби летным полем появляется ковыляющий 'ил' с единицей на хвосте, кое-как садится. Летчики окружаю машину с перебитым стабилизатором и оборванной обшивкой на плоскостях. Раскрывается крышка фонаря, и окровавленная голова командира дивизии клонится на борт. 'Взорвал... -- шепчет он побелевшими губами сквозь зубы, стиснутые от боли. Но шепчет бодро, ликующе. -- Под воду ушли немецкие танки!'
И еще вспоминается... Гудит мотор 'ила', несется навстречу земля. Из каждой балочки обстреливают самолет вражеские батареи. Бахметьев, которого Постников взял за воздушного стрелка, видит из задней кабины проносящиеся справа и слева трассы 'эрликонов'. Шапки от разорвавшихся крупнокалиберных снарядов все теснее окружают их головную машину. Он передает по СПУ: 'Командир, разрывы близко'. А в ответ веселое, азартное: 'А ты сдрейфил? Еще заходик. Заткнем им глотку -- и домой!' После посадки Постников слушает смущенного Бахметьева: 'Вы только никому не говорите, что я за стрелка с вами летал. Узнают -- снимут'. -- 'Вот чудак. А зачем ты тогда попросился?' -- 'Войну своими глазами посмотреть'. На обветренном лице командира дивизии -- широченная улыбка, и он дружелюбно хлопает Бахметьева черной крагой по спине: 'Правильно сделал, парень. За это тебя и люблю. За честность!'
Разве так мог бы вести себя на фронте враг? Чугуном налитая голова все клонится и клонится, как плакучая ива под ветром. Тяжелым непрочным сном засыпает Бахметьев и вскакивает от телефонного звонка. За раскрытыми окнами уже вечернее небо, и на нем гаснут краски заката. Острые шпили кирок мертвыми силуэтами впечатываются в пейзаж чужого города.
-- Ты, Володя? -- весело спрашивает командир дивизии. -- Почему не подаешь сегодня голоса? Приходи. Срежемся в шахматы, а потом кофе будет с французским коньяком.
-- У меня голова... -- вяло отказывается Бахметьев.
-- Ерунда, -- басит Постников, -- кофе с коньяком любую головную боль излечит.
И он идет. Белые и черные фигурки двоятся у него в глазах. Он делает ход за ходом очень рассеянно и продолжает думать об одном и том же.
-- Ты сегодня не в духе, -- отмечает Илья Спиридонович, -- этим мы, брат, и воспользуемся. А ну-ка, шах. -- Черная ладья зависла над клетчатой доской в крупных пальцах Постникова, и он, торжествуя, со стуком ставит ее на белую клетку. -- Еще один шах. Еще. Мат!
У Бахметьева сутулятся плечи, он мешает фигурки, потом отбирает свои белые и заученными движениями расставляет их на доске. Не поднимая светловолосой головы, глухо говорит:
-- А ведь знаете, Илья Спиридонович, я вас послезавтра должен 'брать'.
Командир дивизии расставляет свои черные пешки внимательно. Движения твердых пальцев точны и уверенны. На груди у командира позвякивают ордена -два Ленина, четыре Боевого Красного Знамени и многие другие. До него не сразу доходит фраза, сказанная подполковником.
-- То есть, как это 'брать'? Я что, неприятельская крепость, что ли? Ты сегодня несешь какую-то чушь, Володя.
-- Не чушь, -- говорит Бахметьев совершенно разбитым голосом, -- не чушь, Илья Спиридонович. Мне действительно приказано послезавтра обеспечить твой арест.
-- Что-о? -- И он видит, как огромные руки командира сжимаются в кулаки. Те самые руки, которыми более ста пятидесяти раз водил он в годы войны к цели штурмовик, прорываясь сквозь яростный огонь зениток, отбивая атаки 'мессеров'. Бешенство застывает в глазах комдива. -- Меня хотят арестовать? Да за что же? Да кто посмел? Да я к Главкому, к самому товарищу Сталину!..
Тем же тихим, разбитым голосом Бахметьев рассказывает полковнику все, что ему известно о предстоящем аресте, и тихо заканчивает:
-- Здесь тебе никто не поможет. Тебе надо немедленно в Москву. Добиваться приема у Министра обороны, идти к самому Сталину. Надо бороться против страшного и нелепого обвинения, выдвинутого кем- то против тебя.
-- Я и буду бороться! -- восклицает яростно комдив. -- Постой, Володя. А ты? Ты со мной полетишь? Тебе нельзя здесь оставаться. Эти люди тебя тоже не пощадят.
-- Этого я сделать не могу, -- твердо говорит Бахметьев, -- этим я лишь осложнил бы твою борьбу. Да и кто мне выдаст сейчас пропуск на перелет границы и командировку? Если ты в этой борьбе победишь, не позабудь и про меня.
-- Я позабуду!.. -- Постников вытряхивает своего друга из кресла и сильными руками до хруста стискивает в объятиях. Глаза его вдруг наливаются слезами. -- Спасибо тебе. Спасибо, мужественный мой друг. Но черт побери, до чего же мы иногда бываем бессильными перед лицом опасности!
...На рассвете Постников улетел. А к вечеру арестовали Бахметьева и увезли на самолете в один из больших советских городов. Его обвинили в разглашении служебной тайны и в том, что он помог скрыться от органов госбезопасности врагу народа, иностранному агенту.
-- Ты не чекист! -- кричал на него на допросе следователь.
-- Нет, я чекист, -- вдруг оборвал его побледневший Бахметьев, -- но я -- чекист, воспитанный на традициях Дзержинского, а такие, как ты, -- враги революционной законности.
Его бросили в тесный карцер, где человек вынужден только стоять: ни сесть, ни тем более лечь он не мог. Часы проходили без света, воды и пищи. В эти часы он многое понял и оценил. Он пришел к твердому убеждению, что в органы безопасности проникли люди, творившие по чьей-то указке беззаконные расправы над честными советскими людьми, обвиняя их в самых тяжелых преступлениях. Он вспомнил отголоски,
