-- Какое тебе спасибо, Егор! Дорогую правду добыли твои работники.
-- Стараемся, -- усмехнулся Рындин и виновато прибавил: -- Только скоро, видать, на пенсию пора. Чекист, а слеза прошибла. -- Он встал и прошелся по кабинету. Повернувшись спиной к другу, смотрел в голубое окно. -- Какое солнце, а! Но и на нем есть пятна. Вот и в этой всей истории еще осталось белое пятно. Кто сочинил эту фальшивку? Зачем? У Сизова остался только один родственник, подпись которого пока нам неизвестна. Дядя Сысой. Тоже тысяча девятисотого года рождения. Ровесник отцу твоего Кострова. В тридцать третьем был раскулачен. Из Сибири возвратился уже после войны. В Ольховке поселяться больше не стал. Сейчас работает гардеробщиком на вокзале. Место хлебное.
-- Но какое отношение мог он иметь к судьбе Кострова-старшего, если не был в этих местах в годы войны?
-- На первый взгляд, никакого, -- пожал плечами Рындин.
-- И все-таки... -- настороженно поднял брови Дробышев.
Рындин обернулся, подошел к нему.
-- Что 'все-таки'?
-- Все-таки я съезжу в Ольховку повидать нашего деда Телегу.
-- Вот это правильно.
Из Ольховки Дробышев возвратился утром следующего дня. На рассвете прошел короткий робкий дождичек, какие выпадают иной раз в конце мая в этой степной полосе. Он прибил пыль у подножий терриконов, умыл шахтеров, направляющихся на смену, и оставил капли на алых розах в городском парке. Бледное облачко застенчиво вилось в голубой выси. Оживали троллейбусы и трамваи, а с аэродрома уже взлетел первый пассажирский самолет и взял курс на Москву.
Дробышев провел бессонную ночь. Лишь на обратном пути в тряском 'газике' немного подремал, но, разбуженный яркой, как лезвие, полосой восхода, очнулся и не смыкал уже больше глаз. Утро принесло ему бодрость и свежесть. Почему таким ясным было сознание, Дробышев хорошо знал: потому что уже не оставалось загадок. Ровно в шесть он поднял с постели Рындина длинным звонком. Полковник отворил дверь, проворчал:
-- А еще раньше разбудить не мог, Иван? Ну, каковы успехи? Деда Телегу видел?
Майор внес в комнату небольшой мешок, бережно опустил на пол. В мешке что-то звякнуло, и любопытный Рындин уверенно прокомментировал:
-- Его дары, конечно. -- Облачаясь в синюю пижаму, поторопил: -- Ну, показывай, чем дед Телега нас угощает.
Дробышев деловито вынул из мешка белый пышный деревенский каравай, жбан с черным густоструйным нердеком, пару рыбцов, огурцы и поллитровую бутылку с синеватой пенящейся жидкостью.
-- А это! -- развел Рындин руками и отступил назад. -- То-ва-рищ Дробышев, стыдитесь. Общаетесь с космосом на 'ты', а приняли в дар от какого-то деда бутыль с самогоном, а?
-- Положим не от какого-то, -- прервал его со смехом Иван Михалыч, -- а от партизанского деда Телеги, когда-то нас с тобой спасавшего. Не так ли?
-- А! -- будто на расслышал полковник.
Дробышев весело развел руками:
-- Егор, не ворчи. Я его тоже пытался воспитывать. Говорю, это же беззаконие, твой самогон. А он меня остановил и засмеялся в бороду. Она, Егор, у него совершенно седая... толстовская по форме. Засмеялся и говорит: 'А ты у меня змиевик видел, бисов сын? Опять яйца курицу учат. Я этим делом не занимался и не занимаюсь. А вот три бутылки по дешевке приобрел, чтобы кости старческие растирать, так думаю для костей останется, если одну Егору подарю. Он начальник большой, ко мне в три года раз заезжает. Пусть попробует нашей донецкой крепости да и о том пусть не забывает, что гонят еще по нашим селам данный напиток'.
-- Не дед, а Талейран, -- захохотал Рындин, -- всегда выкрутится. Ладно, Иван. Самогон его оставим для коллекции, а рыбца за завтраком испробуем. Пока буду на стол собирать, докладывай о результатах поездки.
Майор порылся в карманах:
-- Прежде всего, Егор, обрати внимание на этот вот документ.
Полковник развернул листок со штампом приходной кассы.
-- Что это? Счет за квартиру? Ну и что же? -- морща лоб, он всматривался в каракули химического карандаша. -- Постой, постой, это чья же подпись? До чего знакомая. А ну-ка, дай мне бумагу о Кострове. Похоже, один и тот же почерк.
-- Совершенно верно, Егор, та грязная бумага и этот самый квартирный счет подписаны рукой одного и того же человека. Бывшего кулака Сысоя Сизова. А его племянник, председатель поселкового Совета Сизов, повинен лишь в том, что позволил своему дядюшке, которого не слишком уж часто пускает к себе в дом, утащить пустой бланк со штампом.
Рындин сличил подписи, удовлетворенно кивнул головой и возвратил своему другу обе бумаги.
-- А теперь, Иван, -- за завтрак с рыбцом, и ты мне расскажешь, что заставило пойти на эту подлость Сысоя Сизова.
-- Сначала я тебе немного про деда Телегу расскажу.
У них на загляденье получился завтрак. Рындин с настоящей сноровкой разделал отсвечивающую жиром рыбину, обложил ее на тарелке зелеными перышками лука, подвинул соль. От вареное картошки столбом вставал белый парок. Отыскалась и заветная бутылка кваса.
-- Оно бы, конечно, что-нибудь покрепче было бы более к месту, -усмехнулся полковник, -- но это, если бы не было впереди рабочего дня. Если бы вечером...
-- Вечером я уже буду в Москве, Егор, -- улыбнулся Дробышев, -- сойдет на дорожку и квасок. Он тоже под такого рыбца хорош. У нас не завтрак, а поэма!
-- Как ты сказал, чревоугодник? -- засмеялся Рындин. -- Поэма? А ведь верно. Картошка с огурчиками и лучком -- поэма. Квас холодный -- поэма. Рыбец -- и того больше. И вообще, дружище, я за то, чтобы находить эстетическое решительно во всем. Даже в этом перышке зеленого лука. Погляди, как на нем капелька играет. Будешь искать во всем красоту -- долго не состаришься. Ну, рассказывай теперь про деде Телегу. Как встретились?
-- Я бы заблудился сейчас в Ольховке, -- задумчиво признался Дробышев, -- совсем не такая. Помнишь, раньше -- село как село. Сто пятьдесят дворов. Центр на бугре. На окраине ставок небольшой. Повыше ставка дедово подворье -- 'обитель купца первой гильдии', как он шутил. А дальше ветла у левады. Потом дорога в лес убегает. Дома под крышами соломенными -- как братья-близнецы. И каменых всего три. А вчера под вечер с твоим шофером въехал, глазами повел -- все новое. Школа, Дом культуры, кирпичный завод, два блочных дома со всеми удобствами. У колхозного правления садик с клумбами отгрохали сельчане. А на той улице, по какой нас раненых Кондратий Федорович сам вместо лошади на телеге тащил, теперь девчонки в капронах и самых моднейших кофточках щеголяют. Помнишь ту улицу?
-- Помню, -- негромко отозвался Рындин.
Полузакрыв глаза, он действительно вспоминал прошлое. И взрыв эшелона, и то, как они отходили. Было их всего четверо, и было условлено твердо, что двое из них, запалив шнур, уйдут в другую сторону от насыпи, а он и Дробышев -- в сторону Ольховки. Тех двоих надежных своих друзей они больше не увидели. Погибли. А они, раненные при отходе, достигли поросшей камышами узкой илистой речушки, выбиваясь из сил, долго брели по ее течению вверх, до самого рассвета отсиживались потом в густой куге, слушая то приближающийся, то замирающий лай немецких овчарок. У Рындина болело плечо, простреленное разрывной пулей, и, впадая в забытье, он стонал, а Дробышев умоляюще просил: 'Ну, помолчи, Чалдон, совсем немного помолчи. Мы с тобой обязательно должны выбраться'. На рассвете, сам обессиленный от потери крови, Дробышев вытащил товарища к окраинным ольховским избам. Кондратий Федорович Крыленко, крепкий высокий старик, давно их ждал. 'Двоих сразу не донесу, -- зашептал он. -- А по очереди опасно. Светает быстро. Здесь бричка. Сидайте на нее, хлопцы, а я без коняки попробую обойтись'.
Так и отвез их окровавленных, на свое подворье, за что и получил впоследствии у партизан и подпольщиков прозвище дед Телега. Вот какой была правда об этом удивительном молчаливом старике и селе Ольховка, где ныне по вечерам поют звонкоголосые девчата в капронах и парни в самых модных свитерах выходят к ним после страдной полевой работы на гулянку, а над крышами хат тонкими иголками
