встают телевизионные антенны.
-- Как же не помнить? -- повторил Рындин. -- Это же самое лавное в жизни... Продолжай, Иван, продолжай.
Дробышев сделал вид, что не заметил взволнованности полковника.
-- Так вот, Егор, село стало новым до неузнаваемости. Это факт. Только добрые старые дела в народе не забываются. Спрашиваю у первого же шпингалета, которому лет четырнадцать-пятнадцать от роду, не больше, где старый Крыленко проживает, а он мне без запинки так и режет в ответ: 'Это вам партизанский дед нужен. Дед Телега?' -- 'Он', -- говорю. Парнишка показал на новый домик под шиферной крышей. Мы развернулись и -- к зеленым железным воротам. И что же ты думаешь, Егор? Сам навстречу вышел.
-- Каков же? Я его действительно три года не видел. С тех пор как орден Отечественной войны первой степени вручал.
-- Белый как лунь. Около восьмидесяти уже. Но крепкий такой же, ни капельки не согнулся. Глаза только слезиться стали. Прищурился, на меня посмотрел и глуховатым баском своим: 'До нас будете, товарищ майор?' -- 'До вас', -- говорю. 'А кто ж вы такой будете, чего-то не признаю'. -- 'А ты, -говорю, -- получше посмотри, дед Телега!' Он тогда попятился, еще раз прищурился и пошел на меня с растопыренными руками. 'Ой, Иване, ой, дитятко мое неразумное! Воробышек! Вот ты какой вымахал!' Руки у деда еще крепкие, обнял -- кости захрустели. Растрогался дед. Достал из сундука солдатскую гимнастерку, орден Отечественной войны надраил да к ней привинтил. Внук его Федяша подошел с поля. Ты, Егор, его помнишь? Тихий тогда был, все к нам в подполье молоко да хлеб носил. Так вот отца его на фронте убили. А Федяшка давно уже не Федяшка, а тридцатидвухлетний молодец. В лучших трактористах на селе ходит. Жена у него Оксана на седьмом месяце дите носит. Словом, радости на полсела. До рассвета с Кондратием Федоровичем проговорили. Вот и всплыла полностью история с Павлом Костровым и Сысоем Сизовым. Когда дед Телега приготовился рассказывать, я его упросил на магнитофон записать, голос, говорю, твой на память сохраню.
-- Ну и что же он? -- засмеялся Рындин.
-- Полюбовно согласились, -- прищурился Иван Михайлович. -- Я эту пленку Володе и всем нашим космонавтам проиграю. А сейчас показывай, где у тебя розетка, и слушай нашего друга. Лечше его я все равно не расскажу.
Рындин помог майору включить магнитофон и оба с застывшими лицами, позабыв о завтраке, стали слушать чуть покашливающий старческий голос:
-- О Павле Кострове спрашиваешь, Воробышек? Как же, знавал его, даже очень хорошо знавал. И сынишку Володьку знавал. Шустрый был паренек, не знаю, где только он теперь. Павлик Костров был ровесником Сысоя Сизова, кулацкого сынка. От его батьки, Сизова-старшего, вся Ольховка трепетала. Из трех каменных домов самый лучший, что под железной крышей, ему принадлежал. Лучшие сенокосы в Ольховке чьи были? Сизовские. Пахотные земли чьи? Тоже его. Коров, свиней и прочей живности хоть отбавляй. А какую упряжку держал! Пронесется бывало на масленицу, все потом неделю вспоминают. Молотилку в последнее время завел даже. Стали в нашей Ольховке колхоз создавать -- и пошло тут все вверх дыбарем. Младший сын Сизова Данила в комсомол подался, от родного отца отрекся и на шахту к самому Алексею Стаханову наниматься поехал. Прямая дорога получилась у него и дальше. В кавалерию попал, против фашистов сражался и в честном бою голову свою честно сложил. Сын вот его, Петяшка, ныне в поселковом Совете председательствует. И тоже худого слова об нем не скажешь. Справный парень. Честный, самостоятельный. А Сысой -падалица. По пословице взрос: яблоко от яблони далеко не упадет. Кгм... кгм...'
Пленка зашелестела, и голос деда Телеги на несколько секунд пропал.
-- Прибавь громкости, Егор, -- попросил Дробышев.
И опять голос невидимого рассказчика возник в комнате.
-- А Сысой -- батина тень. Ни на шаг от отца-мироеда. Лучшая гармонь на селе -- у Сысоя. Шаровары, синим пламенем полыхающие, да жупан -- тоже у Сысоя. Деньги отцовы в обоих карманах всегда звенят. А когда молодой агроном Павел Костров влюбился в первую ольховскую певунью Настю Блакитную, встретил его однажды в тихом переулке Сысой, свинчаткой на ладошке поиграл, а потом самогонным перегаром в лицо дохнул и глаза зверские сделал: 'Слушай, парень, отступись от Настьки, пока не поздно, по-хорошему тебя прошу. А не то на узкой дорожке не попадайся!' Но и Павлик был не из трусливого десятка. Бровью не повел в ответ на эти слова, лишь усмехнулся презрительно. 'Чем грозишься, пустая башка! Люди уже и эсминцы и самолеты придумали, а ты все, как пещерный человек, свинчатку показываешь'. 'Я тебя и пулей угостить могу', -- пообещал Сысой. Павлик пожал плечами и говорит: 'Ну что ж, давай поспорим, кто лучше стреляет'. А в ту пору в нашей Ольховке действительно передвижной осоавиахимовский тир находился. Вот и пришли туда молодые парни. За Сысоем моментально хвост. Все гуляки-парубки, которых винищем угощал, выстроились. За агрономом -- дружки его по ликбезу, первые колхозники. Бравый Сысой был парубок -- ничего не скажешь: и осанкой вышел, и ростом гвардеец. Крепкие мускулы да зеленые насмешливые глаза. Их он на всех с презрением пялил. Послал он в мишень три пули -- двадцать восемь очков. У дружков до ушей улыбки. Кто-то затянул песенку обидную:
Под ногтями чернозем,
Цим-ля-ля, цим-ля-ля,
Это значит -- агроном,
Цим-ля-ля, цим-ля-ля,
Но Павлик Костров и тут обиды не выказал. Мелкокалиберное ружьишко этак легонько взял да на руке подкинул. 'Эх, Сысой Гнатыч, -- говорит, -- хошь и хорошо ты стрелял, а все-таки не дюже точно. Только одну пулю в яблочко посадил, а две в черный круг послал. А для хорошего стрелка это все равно что за козьим молоком послать. Смотри!' И с этими словами наш дорогой агроном все три пули подряд в самое яблочко всадил. Ажник ахнули его ватажники. А Павлик демонстративно руки в карманы засунул, плюнул под ноги кулацкому сыну да еще раз уколол: 'Вот как надо стрелять. А что касается Насти, так будет, как она захочет. Кого выберет из нас, тот на ней и женится'. Потемнел Сысой, крикнул на прощанье: 'Ну, ну! Подумай, пока не поздно над моими словами'. Настя Блакитная вышла за агронома, и свадьба, дай бог память, была хорошей. А через неделю после их свадьбы кулака Гната Сизова выселяли из села. Агроном тоже принимал участие в раскулачивании, даже яму с зерном одну нашел на подворье у Сизовых. А потом, когда с комсомольской ячейки поздним вечером домой возвращался, кто-то пулю в него из обреза послал. Только не суждено, видно, было той пуле ему навредить. Мимо уха прожужжала. И еще говорили: будто, когда Сысой вместе с отцом на выселку выезжал, так передавал через своих дружков, что обиды своей ни за что не простит и даже под землей агронома разыщет, если тот раньше помрет. Вот она, кулацкая ярость, какая, Иване! Только на кого же он ее теперь направит? Костров, сказывают, или погиб, или пропал где-то без вести, о Насте тоже ничего в нашей стороне не слышно. Что же он, будет могилу, что ли, Павликову искать, чтобы на нее нагадить?'
Пленка кончилась, и голос деда Телеги растаял в устойчивой утренней тишине, наводнявшей все эти минуты комнату. Рындин, пытаясь скрыть волнение, долго и медленно набивал табаком трубку, а набив, отложил в сторону. От почти не тронутой картошки по-прежнему поднимался дымок, тольк был пожиже.
Два старых подпольщика, ставшие теперь чекистами, молча смотрели на этот дымок и одновременно думали о других, давно потухших, но незабываемых дымках партизанских костров.
-- Мудрый человек наш дед Телега, -- сказал наконец полковник, -- и до чего же это он метко насчет кулацкой неистребимой злости выразился и попытки даже могилу загадить.
-- Змея с вырванным жалом, -- жестко отметил Дробышев.
-- Змея, говоришь? Нет, дорогой Иван Михалыч. Ошибаешься. Такие, как Сысой Сизов, всего-навсего тени, исчезающие в полдень.
У генерала Мочалова была привычка: если в его кабинет набивалось сразу несколько человек, он выходил из-за стола и выслушивал всех стоя, причем в первую очередь тех, кто хотел как можно меньше задерживаться. Так было и в этот день. Придя на службу, генерал обнаружил, что в приемной его ожидают уже четверо: полковник Иванников, капитан Кольский, начальник сурдокамеры Рябцев и лаборантка Соня.
-- Здравствуйте, товарищи, -- бодро окликнул их Мочалов, чувствовавший себя необыкновенно свежим в это утро. -- Догадываюсь, что вы все ко мне. Проходите.
