появились над автострадой вражеские самолеты Где-то' уже значительно восточнее, чем утром, повторенные эхом, раздались частые бомборые взрывы, и Нырко машинально про себя отметил:
'Значит, фашисты перенесли огонь в тыл. Бомбят уже далекие от линии фронта объекты'. С шоссе донеслись отголоски кем-то поданной протяжной команды 'ло-ожись!', и тотчас же хрупкий и чистый октябрьский воздух вспорол тонкий пронзительный визг чужих авиационных моторов.
- Это 'мессершмитты'. Шоссе штурмуют! - громко сказал Нырко. - Аркадий Петрович, уберите к чертям, пожалуйста, занавеску, в окно хочется заглянуть.
Птицын послушно проковылял к подоконнику и отдернул занавеску, а майор, с трэдом приподнявшись на вытянутых руках, сумел увидеть дальний лес и дымные взрывы над шоссе. Неожиданно в вой немецких моторов ворвался совсем иной звук.
- Это наш 'ишачок'! - воскликнул Нырко. - Где же он?
В голубом квадрате неба, доступном обзору, майор увидел, как зеленый короткокрылый истребитель, войдя в крутое пике, яростно настигал уходящий от него белый двухкилевой 'Мессершмитт-110'. И вдруг, почти над самыми верхушками сосен, 'ишачок' врезался в дюралевый фюзеляж фашистского самолета. Обе машины тотчас же взорвались, и, как второе солнце, полыхнул над осенней землей клубок огня.
- Вечная ему память, этому парню, - глухо сказал майор и опустился.
- Да-а, коротка жизнь, - испуганно пробормотал Птицын, - и как, наверное, не хотел смерти этот парнишка.
- А кто же её хочет, Аркадий Петрович, - невесело отозвался Нырко, подумав про себя: 'Бедный интендант, уже и места себе от страха не находишь!'
К обеду поток автомашин, двигавшихся на восток, стал редеть, а вскоре и совсем прекратился. Его сменили колонны отступающих частей. Угрюмо, без песен и шуток шли красноармейцы и командиры. Лица их были серыми от горя и усталости, шаг тяжел и неровен. Заплечные вещевые мешки с нехитрым солдатским имуществом делали их горбатыми. На сапогах, к которым давно уже не прикасалась щетка с мазью, тяжелым слоем лежала горькая пыль отступления. У некоторых полы серых шинелей были с подпалинами от дыма: видать, совсем рядом вместе с разорвавшейся миной или снарядом прошла мимо такого бойца смерть. В безветренную погоду далеко от шоссе разносился их глухой шаг. Интендант Птицын отошел от окна и сел на кровать.
- Точка, Федор Васильевич. Это уходят последние, - его слова подтвердил странный лопающийся звук, такой незнакомый майору Нырко. Казалось, что кто-то дует в горлышко огромной бутылки.
- Что это такое, сосед? - обеспокоенно спросил Нырко. Несколько взрывов один за другим потрясли воздух, столбы огня и дыма встали посередь леса по обоим сторонам от шоссе. Птицын сдавил широкими ладонями виски.
- Совсем плохо, Федор Васильевич. Это уже их артиллерия по нашим тылам лупит.
- Странно, - не зная, что сказать, промолвил Иыр ко. - С первого дня на войне, а под артиллерийским обстрелом впервые.
Они умолкли, скованные безотчетным ожиданием.
Артиллерийский обстрел прекратился так же неожиданно, как и возник. Но со стороны фронта стал докатываться беспорядочный дробный звук, становясь все отчетливее и громче.
- Конечно! - прошептал интендант бледными губами. - Это уже пулеметно-ружейная перестрелка.
Федор снова приподнялся и заглянул в окно. По шоссе пробежали десятка два наших солдат, беспорядочно отстреливаясь, и рассыпались по лесу. В ту же минуту ш-за поворота показался пестро расписанный приземистый танк, и, холодея, Нырко увидел на его башне, развернувшейся в сторону госпиталя, жирно намалеванный фашистский крест. Танк сбавил скорость. Длинный черный ствол пушкп медленно поднялся пад башней, выпустив вспышку огня. Снаряд со свистом пронесся над крышей госпиталя, и взрыв его далеко раскатился по лесу. За первым танком появился второй, потом низенький бронетранопортер в окружении нескольких мотоциклетпых колясок, и в самом конце этой небольшой колонии - черный легковой автомобиль. Два танка остановились и, словно сговорившись, дружно повернули с шоссе в сторону проходной будочки госпиталя. Из окна было видно, как, слегка покачиваясь и оставляя за собой густое вонючее облако, мелькая в просветах между рыжими стволами корабельных сосен, мчались они к желтой и, видимо, опустевшей будочке. Первый танк с разбегу врезался в полосатый шлагбаум, преграждавший путь на территорию госпиталя, и разнес его на мелкие щепки. Метрах в тридцати от парадного входа в госпиталь по обе стороны от давно уже пересохшего, засыпанного сухими опавшими листьями фонтана, фашистские танки остановились и задрали вверх жерла пушек с таким видом, будто хотели разнести и желтое двухэтажное здание. Следовавшие за ними мотоциклы, разбившись на две группы, обогнули фонтан и выстроились перед входом. Пестрый вездеход подъехал к самому парадному, и только легковая машина осталась стоять чуть поодаль под прикрытием танков. Из мотоциклетных колясок и бронетранспортера с автоматами наперевес выскакивали фашистские солдаты и офицеры.
Все это происходило так быстро и просто, что теряло как будто бы даже реальность. Беготня немцев и лаконичные команды: 'форвертс', 'шнель', 'цурюк', 'линкс' делали происходящее похожим на старательно отрепетированный спектакль. Так, по крайней мере, показалось майору Нырко. Но весь побледневший интендант Птицын вдруг оттолкнулся от подоконника и, ничего не говоря, бросился в коридор. Через минуту он возвратился с винтовкой СВТ в руках. На примкнутом к ней штыке заиграл осколок солнечного луча и тотчас померк.
- Эх, Федор Васильевич, Федор Васильевич! - почти со стоном воскликнул интендант. - Видно, как в матросском 'Варяге', настала минута спеть этим гадам 'прощайте, товарищи, все по местам', едят его мухи с комарами.
- Отдай! - крикнул вдруг Иырко, до которого толь~ ко теперь стала доходить страшная правда случившегося. - Отдай, ты не смеешь... я сам! - Но пухлые губы Птицына сомкнулись, глаза стали злыми и он тихо, но беспощадно ответил:
- Нет, Федор Васильевич, вы уж теперь лежите... в пехотных делах я как-нибудь получше вас маракую. Всетаки был чемпионом округа по стрельбе. Прощайте, Федор Васильевич.
Оставив неприкрытой дверь, Птицын, подпрыгивая на костыле, скрылся в коридоре. Через несколько секунд костыль его прогрохотал по ступенькам лестницы, и откуда-то снизу донесся отчаянный выкрик:
- Разомкнись, гады! Получайте подарок, фашистские морды, от советского интенданта Птицына!
Одна за другой прозвучала! сухие отрывистые очереди, послышались заполошные стопы и крики немцев. А потом сразу несколько длинных автоматных очередей пронзили сухой настой осеннего дня.
Поднявшись ещё выше на вытянутых, давно уже оцепеневших руках, Нырко увидел, что его тучный сосед, обливаясь кровью, кособоко ползет по земле, а двое фашистов целятся из автоматов ему в голову. Прозвучали ещё две очереди, и Птицын затих, разбросав бессильно руки с зажатыми в скрюченных пальцах осенними листьями.
Федор, до крови закусив губы, упал на подушку. И не сознание надвигающейся смертельной беды, а совсем другое чувство острой болью царапнуло его по сердцу.
- Боже мой, - пробормотал Федор, - какие только гадости я о нем думал. И что он трус, и что дороже собственной шкуры для него ничего нет, а вот наступила минута, последняя в жизни, - и каким он оказался героем, этот добрый бесхитростный человек! Где бы винтовку или хотя бы одну гранату!..
Домыслить он не уопел. По лестнице, грохоча коваными сапогами, уже взбирались на второй этаж фашисты, свирепо горланя, они подбадривали себя автоматнылга выстрелами в потолок. В маленькую его палату ворвались сразу четверо. Двое из них с засученными но локоть рукавами страшно напоминали газетные снимки, известные майору Нырко с первых дней войны. Пятый, толстый и широкий в кости, с автоматом, повешенным на живот, стал в дверях, подпирая правым плечом косяк. В левой руке он сжимал за горлышко недопитую бутылку.
- Руссише швайн, ауфштейн! - крикнул он Федору, бесцеремонно оглядывая его подвешенную к спипке кровати загипсованную ногу. - Мы тебе будем делать немножко, немножко больно.
- О, найн, Пауль, - перебил его другой немец, в очках с тонкими квадратными стеклышками, худой и небритый и что-то быстро заговорил. На лице у толстого появилась довольная улыбка.
- Ты сейчас будешь представлять нам театр, - обратился он к майору. Мы отвяжем твой нога и будем запрягать тебя в этот кровать, как в телега. Я сяду в телега, а ты будешь меня катать, как лошадка. Ферштейн?
