Супруга Сморчевского, Лада (глазищи стрекозящие, кукольное личико... этакая мультипликационная девочка), хотя и сотрудничала в христианском обществе трезвости, но была человек свой, и культуртрегерская деятельность ее дома ограничивалась лишь тем, что в преддверии каждой пьянки она спрашивала мужа, долго ли он собирается пить, на что Дрынч отвечал неизменным: 'До самой смерти, Марковна! До самой смерти!'
Вот и ныне, едва лишь учуяв пивной дух, она наморщила нос и протянула:
'Бедные мои, бедные... И долго вы пить собираетесь?'
'До самой смерти!' - закричал Дрынч и отправился в маркет, а Лада представила народу свою подругу детства, приезжую в отпуск, Любу Лапину ('Лапочку' - как называла ее Ладушка), хрупкую шатенку с очень нежным лицом и светлыми, прозрачными глазами.
'У вас прекрасный цвет лица, - заметил Щупко, задерживая ее руку в своей ладони. - Здесь вы его испортите'.
'Ну, не хранить же мне его в холодильнике', - весело отвечала Люба, и Федор Щупко расхохотался - Лапочка тоже была явно свой человек.
И вот уже на столе хорошела бутылка 'Пшеничной', подоспела горячая закусь. И вот уже налито, и не по одному разу. Щупко, как обычно в присутствии дам, раздухарился и стал занимать собою все больше и больше пространства, и вообще производил в единицу времени невероятное количество физиологических отправлений, хотя базарил на сей раз он мало, а был склонен, скорее, к нонвербальным контактам, да и мыслил, похоже, одними лишь междометиями. Говорили: о джазе Чекасина и певце Филе Минтоне, итальянском футболе и американском кино, о ценах на мясо, на водку, о том, каков может быть процент спирта в духах 'L'Ambre', стоявших у зеркала... Врубили проигрыватель, потрюндели за Майка, включили ТВ - по всем каналам подряд канали: хороший диктор Кириллов, хороший политик Мэргэрэт Татчер, плохой человек Горбачев, президент Пальцин, какая-то то ли реклама с кусками женских ног, то ли жопа, то ли рожа певца Серова...
ГИБЕЛЬ РОМАНТИКА
'Гибель романтика', - объявил Дрынч, кончив читать. - Группа новых романтиков 'Херрцен с перцем''.
'А в чем новизна вашего романтизма? - полюбопытствовала Люба. - Почему вы - новые?'
'Наверное, потому, что не старые', - объяснил Дрынч.
'А почему именно романтизм?'
'Потому, что мы романтики, как и все люди на свете. Да, да, все люди на свете - романтики, а если кто думает, что он реалист, то он глубоко заблуждается, потому что никаких реалистов на свете не бывает, а бывают только плохие романтики. А романтики должны писать романтизм'.
'Правильно, - сказала Лада, - птицы должны летать, танки должны стрелять...'
'А Щупко - щупать?' - спросила Люба.
Все засмеялись, Щупко - особенно умильно, убирая все же непрошенную свою ладонь с Любиного плеча.
'А вообще, - добавил Сморчевский, - все наши стихи мы посвящаем нашему другу Коле, звезде рок-н- ролла, романтику революции и утопической коммуны'.
'Простите, а кто такой Коля?' - спросила Люба.
Все опять засмеялись.
'Господи, да я же знакомила вас, - сказала Лада. - Что же ты все молчишь, Коля?'
'Ну, ежели так, - промолвил Щупко, берясь за гитару, - тогда я спою вам песню, то есть, позвольте мне в честь прекрасной дамы попугать вас песней на малознакомом мне древнеперсидском языке'.
И завел, запричитал заунывный мотив весьма громким, хотя и довольно противным голосом.
'Удивляюсь, - говорил с улыбкою Дрынч, - как я умудрился сохранить какие-то остатки интеллекта, общаясь с этим типом?'
'А может, он стал таким после знакомства с тобой?' - предположила Лада.
После чего Дрынч опять пошел в магазин, а Федор поведал, что у него болит простреленная нога, а значит, завтра быть непогоде.
'Что же ты все молчишь, Коля?' - снова спросила Лада.
'А я, братцы, влюбился', - грустно ответил Коля.
Все с сожалением посмотрели на него.
'Да, - еще более грустным голосом подтвердил Коля. - Я люблю тебя, Люба'.
'Ай да Коля, вот так Коля!' - сказала после паузы Лада.
Щупко выл, рыдал под гитару и строил рыла.
Тогда Коля встал, выпил рюмочку водки на посошок, да и пошел домой. А дальше в этот вечер все было хорошо, но не интересно, за исключеньем того, что вернувшийся Дрынч Сморчевский прочел гостям свой новый рассказ.
Вот она передо мной, эта вещица.
ИДЕНТИФИКАЦИЯ МУЖЧИНЫ
'Утро романтика начинается вечером', - сообщает в начале рассказа наш парадоксов друг, то бишь Дрынч.
В темной комнате спит человек, играющий носом 'хупиш'. Мы не видим его, как вообще ничего не видим, как вообще ничего не ведаем, до того здесь темно. В невидимом радио 'томится симфонический оркестр'. Где-то на неведомой улице трещит мотоциклетный мотор. Да только что внизу, под окном, 'с чистыми музыкальными паузами рассыпались об асфальт мягкие дребезги выброшенных откуда-то трех по очереди бутылок...'
Проходит немного колов времени. В муках умирает симфонический оркестр, слышится отдаленный грохот - не то аплодисменты, не то камнепад, не то бульдозер вошел в филармонию... - вслед за которым катятся сосредоточенные удары Кремлевских курантов.
Появляется второе действующее лицо, включает свет: '...Под потолком засверкал каскад сполохов, в дверях засквозили контуры Билла, зыбким лунным светом облилась комната...' Ну, разумеется, это опять же они, наши 'славные мирмидоняне' (как называют они себя сами), почти близнецы: Билл и Пилл, постоянные персонажи Сморчевского.
Волшебное пробуждение: Пилл открывает глаза и обнаруживает, что 'правая рука его сжимает полную кружку пива с шапкой обильной белоснежной пены, меж тем как левая рука в сепаратном порядке объединилась с очищенным рыбьим хвостом. Глаза кавалера увлажнились. Кавалер [...] засунулся в кружку и уничтожил ее. В сей же миг перед ним оказалась новая кружка пива. Щеки кавалера покрылись румянцем. Он плюхнулся в кружку, как в озеро, и в два приема погрузился на дно. Рот кавалера растянулся в блаженной улыбке. Немедленно он был вооружен и третьей кружкой. Славный мирмидонянин форсировал ее как Сиваш, по лоб в пене и отдыхая на каждом шагу. Наконец, он достиг суши и расслабленно лег на спину, обсасывая рыбий хвост. Живот кавалера заурчал и произвел небольшой акустический салют...'
Тема рассказа: плохая память. 'Память - самая слабая часть человеческого организма', - поясняет нам автор. 'А забывать я все начал, уточняет Пилл, - когда у меня похмелье пропало. Пью, пью, утром встаю, все нормально, голова не болит. Только потом я вдруг замечаю как-то, что забывать все начал...' - 'И когда ты сказал мне об этом, я понял, что я тоже уже давно все забыл', - добавляет Билл.
Вот разговор заходит про детство. 'Детство для меня - потерянный край, - говорит Пилл, - который, хотя и рифмуется с раем, но похож скорее на Остров Невезения. Дикий остров, где бытовали дикие нравы, где дикие люди проводили свои дикие дни в диких развлечениях, а когда им надоедали эти дикие развлечения, они дико колотили друг друга дикими кулаками по диким физиономиям... Многие мои друзья так и остались на этом острове имени Киплинга, настолько они одичали за это время'.
Не менее безрадостны и воспоминания Билла: 'Помню, - рассказывает Билл, - случай со мной был в детстве. На крылечке сижу я. Радостный такой сижу, бодрый. Свежесть в себе чую необыкновенную. Толстый такой сижу, морда блестит, как чайник. На траву гляжу, на лужу, на дерево какое-то. А под деревом тем друзья какие-то двое ходят, тоже, значит, воздухом дышат. А потом двое они подходят ко мне и один из них ударяет меня по морде. То ли морда моя слишком от солнца отсвечивала, то ли так просто, в порядке освоения живой природы. Я сижу и плачу... А больше ничего я из детства не помню, - добавляет Билл, утирая слезы. - Тяжело мне об этом вспоминать'.
Не хуже, чем с детством, обстоят у них дела с днем вчерашним. 'Теперь совсем ерунда осталась, - радуется поначалу Билл, - выяснить, чем же вчера занимались мы'. 'Да, - вздыхает Пилл, - это сильный
