помогая революционерам ставить подпольные типографии, а потом, арестовав последних, получают за это награды и звания?
Лопухин тогда мягко успокоил Герасимова, отпустил с миром, намекнув на скорое его повышение по службе; слово сдержал, через месяц дал погоны подполковника. Воистину смелых боятся; кто кулаком по столу стукает, тот и победил; молчуна отбрасывают с дороги мыском сапога, раб не страшен, цыкнешь на такого - в штаны наложит; страшатся громких, на том Европа силу набрала, только мы радеем, чтоб все мышами жили, не высовывались...
...И вот, спустя три года, увидав Герасимова в своем маленьком полутемном кабинетике, Медников сорвался со стула, рассыпался горохом поздравлений; может, чего и не так было, так из-за того это, что пень неученый, но служить, чего не отнять, умею и начальству предан душою.
- Молодец, - прервал его Герасимов. - Знаю. Только вы меня и отучили на слово верить, Евстратий Павлович. Делу верю. Вы по указанию Трепова и министра Дурново кому отчеты ежедневные по секретной агентуре передаете?
- Ну как же, Рачковскому, вашему советнику, и передаю, Александр Васильевич.
- Так вот, отныне вы не ему только передавайте, а все, абсолютно все - мне. И никому больше. Ясно?
- Ну, как же не понять, Александр Васильевич?! Все будет исполнено как надобно, уж не сомневайтесь.
- Причем запомните: меня террор волнует. Сейчас. В данный, конкретный момент. Именно террор.
- Значит, социал-демократов не освещать?
- Господь с вами, - усмехнулся Герасимов и не отказал себе в унижающем собеседника, - милейший... И социал-демократов освещать, и наблюдение за Думой вести, и перлюстрировать письма наших аристократов, и собирать полнейшую информацию о Милюкове, Гучкове, Дубровине. И все мне на стол. Но главное - террор. А сейчас пораскиньте, милейший, кого бы вы мне назвали как самого опасного человека в терроре?
- Савинков, кто ж еще, - ответил Медников, глядя на Герасимова влюбленным взглядом.
- Подходов у вас к нему нет?
- У меня? - переспросил тот.
- Не у министра же.
- Ах, если бы, - ответил после некоторой паузы Медников. - Не подкрадешься к такому бесу, осторожен и смел.
В тот же день три филера, привезенные Герасимовым из Харькова, доложили, что Медников из охраны отправился поздней ночью к Рачковскому, соблюдая при этом все меры предосторожности: трижды проверился, сворачивал в проходные дворы, видно, сильно нервничал.
II
Кухарка Рачковского, завербованная Герасимовым, всего разговора друзей не слыхала, но ей запомнилась фраза Рачковского: <Запомни, за Филипповского ты мне головой ответишь. Он мой. Он мне нужен. А потому тебе. И если он попадет к Герасимову, отвечать тебе придется головой, я двойной игры не прощаю>.
Именно в это время Евно Филиппович Азеф с осторожной подачи Рачковского (через третьи руки, никаких улик или прямых контактов) начал подготовку акта против министра внутренних дел Дурново, который перестал устраивать Трепова, поскольку личная разведка столичного диктатора принесла ему на блюдечке подарок: имя человека, который был готов взять на себя министерство внутренних дел, чтобы навести в стране жестокий, но вполне справедливый порядок; звали его Петр Аркадьевич Столыпин; в отличие от Дурново, да практически от всех людей, входивших в орбиту Двора, он имел программу действий, во время бунтов не растерялся, был готов на волевые решения, не страшился ответственности.
Естественно, наблюдение Герасимова засекло трех <извозчиков>, тершихся вокруг дома Дурново; почерк эсеров, те и Плеве таким же образом обложили; бомбисты, ясное дело; осуществлял связь между ними Азеф.
Старик филер, начавший службу еще в Третьей Канцелярии Его Императорского Величества в прошлом веке, обозначил в своих безграмотных рапортах некоего человека, замеченного вместе с <извозчиками> <нашим Филипповским>; как на грех, в это время Медников лежал с простудою, и рапортички попали Герасимову; тот вызвал старого филера на <дружескую беседу>, угостил рюмкой хереса и поинтересовался, отчего человека, подозреваемого в терроре, он называет <нашим>.
- Да, господи, - сияя глазами, отрапортовал филер, - мне ж его еще три года назад в Москве Евстратий Павлович Медников показал. В булочной Филиппова это было, оттого мы его и обозвали <Филипповским>. Самый, сказал тогда Евстратий Павлович, ценный сотрудник охраны, страх и гроза, умница и прохиндей...
Такая кличка никем ни разу в охране не произносилась. Герасимов отправился в департамент полиции, к Рачковскому. Тот, хоть и формально, числился начальником секретной части, несмотря на то, что проводил все дни в приемной Трепова.
Выслушав вопрос Герасимова, пожал плечами, отошел к сейфу, где хранились имена <коронной> агентуры, принес на стол американские картотеки, предложил шефу охраны самому посмотреть все формуляры, недоумевал, откуда мог появиться этот самый <Филипповский>: <Скорее всего фантазия филера, они к старости все фантазеры; у меня, увы, сейчас нет никого, кто бы имел выходы на террор, я ж все больше чистой политикой занимаюсь, Александр Васильевич...>
Герасимов выразил благодарственное удовлетворение ответом <старшего друга>, но, вернувшись к себе, повелел Филипповского схватить при первой же возможности; когда ему возразили, что это может провалить всю операцию по слежению за группой террористов, ответил:
- Не надо учить ученого. А коли решитесь жаловаться, сверну в бараний рог, ибо выполняю личное указание министра.
Личного указания не было; никто, даже Трепов, обо всем этом не знал; Филипповского подстерегли, сунули в закрытый экипаж и доставили в кабинет Герасимова.
Азеф, сдерживая ярость, протянул Герасимову паспорт:
- Меня знают в свете, я инженер Черкес, если я не буду освобожден, завтра же Петербург прочтет в повременной печати о по лицейском произволе, который был возможен лишь до манифеста, дарованного нам государем! Кто-то хочет бросить тень на монарха и тех, кто стоит с ним рядом во имя святого дела обновления России.
Ярился он долго, минут двадцать, Герасимов сидел за столом, отодвинувшись в тень так, чтобы свет бронзовой настольной лампы под большим зеленым абажуром не освещал лица. Дав арестованному пошуметь, тихо, чуть не шепотом спросил:
- Скажите, а работа в качестве секретного агента тайной полиции никак не бросает тень на священную особу монарха, ратующего за обновление России?
Азеф на какое-то мгновение опешил, потом поднялся во весь свой громадный рост:
- Да вы о чем?! Мне?! Такое?!
- Именно. Но в развитие нынешнего демократического эксперимента я даю вам право ответить мне <да> или <нет>.
- Нет! Нет! И еще раз нет!
- Ваш ответ меня удовлетворяет, несмотря на то, что он лжив. Я никуда не тороплюсь, комната вам здесь приготовлена, отправляйтесь туда, посидите, подумайте и, когда решите говорить со мною начистоту, дайте знать... Пока еще я готов к продолжению беседы с вами.
...Через два дня Азеф попросился, к Герасимову:
- Да, я был агентом департамента полиции. Готов рассказать обо всем вполне откровенно, но лишь при одном условии: я хочу, чтобы при нашей беседе присутствовал мой непосредственный начальник.
- А кто это, позвольте полюбопытствовать?
- Петр Иванович Рачковский.
Герасимов медленно, картинным жестом снял трубку телефонного аппарата, сказал барышне номер, приложил рожок к своим чувственным, несколько даже женственным губам и сказал, чуть посмеиваясь:
- Петр Иванович, слава богу, тут задержали этого самого Филипповского, о котором я вас спрашивал, а вы ответствовали, что он вам совершеннейшим образом неизвестен. И, представьте, он принес устное заявление, что прекрасно знаком и, более того, служил под вашим началом, освещая социал-
