Семенов Юлиан Семенович
Горение
Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
ГОРЕНИЕ
Фрагмент романа-хроники
Период с девятьсот седьмого по девятьсот двенадцатый год часть исследователей относит к вполне благополучным годам нашего государства, отмеченным началом демократического процесса, столь непривычного для традиций абсолютистского строя, в то время как другая часть ученых видит в этих именно годах окончательное созревание того накального чувства гнева, которое и привело к свержению династии Романовых и торжеству социалистической революции.
Эти исследования (в противовес тем, которые в своих поисках руководствуются более эмоциями, чем объективным анализом фактов, не чужды мистике и былинному ладу) утверждают, что после разгрома первой русской революции, несмотря на провозглашение ряда свобод, под скипетром самодержавного государя и надзором тайной полиции сановная реакция России начала массированное наступление на самое понятие прогресса, всячески старалась оторвать страну от Европы, переживавшей экономический бум, страшилась <диффузии республиканских идей> и не хотела (а может быть, не могла) видеть реальные процессы, происходившие в стране: <этого не может быть, потому что этого не может быть никогда>.
Именно эти годы не могут не привлекать к себе пристального внимания историков, ибо глубинные сдвиги социальной структуры русского общества со всей очевидностью подтверждали положение о затаенной сущности кануна революции: <низы не хотят жить по-старому, верхи не умеют жить по-новому>.
Надежды на программу, выдвинутую политическим лидером (таким в ту пору считали Столыпина), были лишены основания, поскольку даже самый одаренный политик обречен на провал, если он лишен поддержки масс, во-первых, и, во-вторых, пытается провести нововведения самолично, без помощи штаба убежденных единомышленников.
Действительно, несмотря на все потрясения первой русской революции, государственный аппарат империи - не только охранка, армия и дипломатия, но и министерства промышленности, торговли, связи, транспорта, финансов остались прежними по форме и духу; сцена двух-трех министров не внесла кардинальных коррективов в экономический организм страны, что совершенно необходимо мировому прогрессу, который вне и без России просто-напросто невозможен. Законодательство, без которого прогресс немыслим, также не претерпело никаких изменений. Буржуазные партии не могли да и не очень-то умели скорректировать право в угоду намечавшимся процессам капиталистического, то есть в сравнении с общинным, прогрессивного развития; монархия ничего не хотела отдавать капиталистическому конкуренту; сам держу; я абсолют.
Именно поэтому надежды слабой русской буржуазии на эволюционный путь развития, на то, что с Царским Селом можно сговориться добром, были иллюзией.
Именно поэтому - как реакция на державную непозволительность - Россию разъедали сановные интриги, подсиживания, бессильные попытки сколачивания блоков, противостоявших друг другу.
Именно поэтому Россия той поры - ежечасно и ежедневно - становилась конденсатом революции, которая лишь и могла вывести страну из состояния общинной отсталости на дорогу прогресса.
Тщательное исследование документов той эпохи подтверждает, что из стадвадцатимиллионного населения империи всего лишь несколько тысяч человек, объединенных Лениным в большевистскую партию, были теми искрами в ночи, которые пунктирно освещали путь в будущее.
...Одним из таких человеко-искр был Феликс Дзержинский.
I
Дзержинский спешил в Петербург потому, что там начинался суд над депутатами разогнанной Столыпиным первой государственной Думы.
В поезде, прижавшись головою к холодному стеклу, по которому ползли крупные капли дождя, Дзержинский читал корреспонденцию в черносотенном <Русском Знамени> о выступлении председателя <Союза Русского Народа> доктора Дубровина перед союзниками в Вологде:
<Наш народ не принимал и не примет Думу, поскольку она есть не
что иное, как порождение сил, чуждых русской национальной идее,
которая была, есть и будет идеей самодержавной, персонифицированной в
образе вождя, неограниченного монарха, принимающего решения,
неподвластные ничьему обсуждению. Пусть Запад, прогнивший в
конституционном разврате, называет Русь-матушку <державой рабов>,
пусть! Это от страха перед нашей могучей силой, раскинувшейся от
Варшавы до Владивостока! Какая еще в мире держава может сравниться с
нашей силою и раздольем?! Заговор иноземных сил против русского духа
- вот что такое Дума!>
Дзержинский сунул газету в карман, недоуменно пожал плечами. Неужели этот самый доктор не видит, что Россия отстала от Запада по всем направлениям? Неужели национализм может сделать человека полубезумным?
Кадеты в своих газетах прекраснодушничали, упоенно писали о новой поре, когда исполнительная и законодательная власть найдет в себе мужество завершить под скипетром государя то, что началось в стране после того, как завершилась революция. А что началось? Отчаяние, неверие в способность сановников и молодящихся приват-доцентов сделать хоть что-нибудь, салонное сотрясение воздуха, пустая болтовня, страх перед кардинальным решением.
Правоцентристская партия <17 октября>, гучковские октябристы (ах, Кирилл Прокопьевич Николаев, не к тем вы примкнули, жаль, голова светлая, болезнь страны видели еще в девятьсот втором, отчего же эдакий пируэт?!) бранили кадетов за левизну, социал-демократов - за бунтарство. <Союз Русского Народа> - за негибкость, на одной только первой полосе сорок семь раз повторено: <патриотизм и национализм>; крылатый лозунг Александра Ивановича Гучкова; десять процентов грамотных на всю страну, про метрополитен знают пятьдесят тысяч, имеющих деньги на выезд в Берлин или Париж; махонькая Англия льет чугуна в три раза больше России, а уж сколько пароходов строит и паровозов, - сказать страшно, позор Российской империи, плетемся в хвосте прогресса, стыд и срам.
Ощущать надвижение общественных катаклизмов дано отнюдь не каждому политику; требовать знания социальных подробностей, которыми всегда отмечен кризис умирающей власти, - значит мечтать о невозможном; таланты, как правило, рождаются передовой идеей; эпохи посредственности отмечены серостью искусства и науки; именно революция выдвигает тех, кто умеет в капле воды видеть звезды.
...Спускаясь по мокрым ступеням вокзала, Дзержинский сразу же заметил толстого, громадноростого Евно Азефа. Тот, подняв воротник дорогого пальто, быстро шел к закрытому экипажу. Лицо человека, который ждал его в нем, было видно Дзержинскому одно лишь мгновение - незнакомое, холеное, несколько мертвенное.
Товарищи эсеры, подумал Дзержинский, верны себе: шикарные городские революционеры, при этом защитники крестьянской общины!
...Дзержинский не знал и не мог тогда знать, что встречал Азефа не товарищ по партии, а Александр Васильевич Герасимов, начальник петербургской охранки, сыгравший, кстати говоря, не последнюю роль в дальнейшей судьбе Феликса Эдмундовича.
...Свиты Его величества генерал-майор Дмитрий Федорович Трепов принадлежал к старинному дворянскому роду. Братья его - Александр, егермейстер, сенатор, член государственного совета; Владимир, тайный советник и шталмейстер, член государственного совета и сенатор; Федор, генерал-адъютант, член государственного совета и сенатор, - воспитывались, как и он сам, в доме отца, Федора Федоровича, того самого Санкт-Петербургского градоначальника, в которого 24 января 1878 года стреляла Вера Ивановна Засулич - месть за порку в тюрьмах и доведение арестантов до самоубийства.
Младший сын, Дмитрий Трепов, пережил покушение на отца особенно тяжко, поэтому, кончив Пажеский корпус и прослужив в лейб-гвардии конном полку, он отказался от карьеры, которая, конечно же, была бы стремительной, поменял форму гвардейца на жандармские погоны и сделался московским обер- полицмейстером в возрасте сорока одного года; поставил на Зубатова, устроил с его помощью торжественное шествие рабочих во главе с великим князем Сергеем Александровичем к памятнику Александру II, нареченному <освободителем>; возложили венки, провели панихиду; никаких революционных выступлений не было; Трепов ликовал: план Зубатова оказался той панацеей, которая даст империи успокоение, позволит навсегда искоренить крамолу революции, бредни социалистов, одержимых западной идеей.
