- Дело в другом человеке... Я вам нарисую сейчас одну занятную жанровую сцену, ладно? Юный латышский аристократ-англофил, увлеченный идеями марксизма, отправляется на баррикады в Вену и не скрывает в беседах с коллегами антипатий, которые он питает по отношению к нашему движению. Более того, он пишет в своей газете антигерманские статьи. Потом он замолкает на год и вдруг объявляется в Лондоне, но уже не в красной рубашке, а в коричневой форме, похожей на нашу, эсэсовскую. Этот человек пишет теперь прямо противоположное тому, что он писал год назад. Он, правда, не бранит марксизм и Кремль, но он возносит идеологию фюрера и ведет себя как истинный друг национал-социализма. Потом он приезжает сюда, в Испанию, и помогает нам драться с коммунистами, и очень честно пишет о силе нашей авиации, и очень дружит с нашими летчиками, и присутствует при таком головоломном эпизоде, когда коричневый ас неожиданно сменил свой цвет на красный...
- Что касается меня, то я обожаю маскарады.
- Это не смешно, Ян. Как бы вы на моем месте отнеслись к такому любителю маскарадов? На моем месте - я подчеркиваю, потому что я, именно я, дважды брал на себя ответственность и уверял руководство, что юный латыш не может вести такую коварную двойную игру, которая проглядывает во всех перечисленных мною эпизодах. Отвечайте, Ян, прямо: что вы об этом думаете?
- Хорошо, что вы меня сюда вывезли, - ответил Ян, - а то я мог бы подумать, что это допрос.
- А вы и считайте это допросом.
- Мне неприятна мысль, что из-за неумения раскрывать преступление вы решились оскорбить мое достоинство.
- Ян, если мы сейчас не оформим сугубо серьезным образом наши - на будущее - деловые взаимоотношения, я докажу всем, что вы русский агент. Это для вас так же плохо в Европе, как и здесь - за Пиренеями. Я уж не говорю о Германии. Впрочем, и в Англии и в Латвии с таким же неудовольствием отнесутся к этому, если я подтвержу, что в довершение ко всему вы были и нашем агентом.
- А ведь это шантаж! Я возмущен, Уго, я возмущен!
- Легче, легче! Легче, Чемберлен Иосифович.
- Зачем же оскорблять британского премьера? Я ведь не называю вас Атиллой Адольфовичем.
- А для меня это комплимент.
- Что вы скажете, если я завтра напишу в моих газетах о ваших недостойных предложениях? И об этом возмутительном ночном допросе - тоже?
- Стоит ли?
- Вы меня ставите в безвыходное положение...
- Вы сами себя ставите в безвыходное положение. Я предлагаю вам достойный выход.
- Покупайте послезавтра <Пост>, - сказал Ян и хотел, повернувшись, уйти по дороге вниз, к городу, но он увидел, как Лерст полез за пистолетом. Ян в рывке схватил его за руку. Они боролись, и Ян старался поднять руку Лерста с зажатым в ней пистолетом вверх. Прогрохотал выстрел, второй... третий... Лерст стал оседать на землю.
Ян обернулся. На шоссе белела фигура: это стояла Мэри. Она медленно прятала пистолет в белую сумку, сделанную из толстой блестящей соломки...
...Через сорок минут после этого Ян и Мэри бегом поднялись в ее номер.
- Не надо брать никаких вещей, - сказал Ян. - Сразу на аэродром. Немедленно...
- Но паспорт хотя бы я должна взять, милый...
- У тебя хорошее самообладание...
Они поднялись на второй этаж и увидели около номера трех испанских офицеров. Мэри остановилась. Ян шепнул:
- А вот это - конец.
- Сеньор Пальма? - лениво козырнув, спросил картинно красивый испанский полковник.
- Да.
- Сеньор Пальма, я прошу вас следовать за нами.
- Можно переодеться?
- Я бы на вашем месте этого не делал.
- Куда мы поедем?
- В штаб генерала Франко.
- И все-таки мне бы хотелось переодеться...
- Как вам будет угодно.
Ян думал, что офицеры пойдут следом за ним в номер, но они остались ждать в коридоре.
<Испанцы и есть испанцы, - успел еще подумать Ян, - рыцари не смеют оскорбить даму. Убить - да, но оскорбить - ни в коем случае>.
Он обнял Мэри и шепнул:
- Улетай в Лиссабон. Сейчас же. Или уезжай. На моей машине.
...<Линкольн> с тремя молчаливыми испанцами пронесся по спящему Бургосу и остановился возле штаба Франко. Ян в сопровождении военных прошел через целую анфиладу комнат и остановился в огромном, отделанном белым мрамором мавританском дворике. Где-то вдали слышалась андалузская песня.
- Я не разбираю слов, - обратился Пальма к одному из военных. - О чем она поет?
- Я тоже плохо понимаю андалузский, - ответил офицер. - Я астуриец... По-моему, она поет о любви. Андалузский диалект ужасен, но они всегда поют о любви...
- Ничего подобного, - сказал второй испанец, - она поет о корриде.
- Нет, - возразил третий, - она поет колыбельную песню...
- Под такую колыбельную не очень-то уснешь, - сказал Пальма.
- Ничего, мы, испанцы, умеем засыпать и под марши, - усмехнулся полковник.
Распахнулись двери, и из внутренних комнат вышел министр иностранных дел Хордана в сопровождении военного министра Давила. Он приблизился к Яну и сказал:
- За кровь, которую вы пролили на полях испанской битвы, я хочу преподнести вам этот подарок. - И он протянул Яну золотую табакерку.
Пальма вытер глаза. От пережитого волнения они слезились.
Хордана понял это иначе. Он обнял Яна и тоже - молча и картинно прижал пальцы к уголкам своих красивых больших глаз.)
Бургос, 1938, 6 августа, 23 час. 05 мин. __________________________________________________________________________
Вольф поднялся навстречу Штирлицу.
- Плохо, - сказал Штирлиц. - Все плохо. Надо давать отбой нашим самолетам. Будем решать все здесь. Сами.
- Люди готовы. Скажи, когда выгодней по времени делать налет на вашу контору.
- Это глупо, Вольф.
- Рискованно, сказал бы я, но не глупо.
- Помирать раньше времени - глупо.
- Это верно. Я, знаешь, познакомился в Мадриде с одним поразительным американцем. Хемингуэй, писатель есть такой... Он мне сказал, что главная задача писателя - долго жить, чтобы все успеть.
- Ну, вот видишь, - мягко улыбнулся Штирлиц. - Поступать будем иначе. Какая у тебя машина?
- Та же... Грузовичок.
Штирлиц достал из кармана карту Бургоса и расстелил ее на столе.
- Смотри, вот это маршрут с нашей базы на аэродром...
- Понимаю тебя... Только почему ты думаешь, что твои эсэсовцы остановятся на дороге?
Штирлиц снял трубку телефона, быстро набрал номер:
- Ну как дела, приятель? Что у вас хорошенького?
- Ничего хорошего, штурмбанфюрер, - ответил Хаген. - Он снова закатил истерику.
- Вы...
- Нет, нет... Он стал орать, что у него плохо с головой. Я не знаю, как они его повезут в самолете...
- Ничего, поблюет маленько. Видимо, им лучше знать, там, в Берлине, если они нас не послушались.
