войны я жил под Мадридом. В маленький домик, набилось одиннадцать семей. Во время бомбежек нас загоняли в подвал, а в подвале один из профессоров спрятал от бомб свою библиотеку. Он позволял мне брать любую книгу и читать во время бомбежек. Бомбежки были для меня часами радости. Я не слышал грохота, плача, я не чувствовал ужаса. Я читал... Мои родители не могли мне дать образование. Отец - железнодорожник, мать всю жизнь кухарила. Но я начитался книг, голова у меня распухла, и я, естественно, решил, что мое место в искусстве.
А как подступиться к искусству? Я нанялся в осветители. Однажды актер Франсиско Орей ушел со съемочной площадки в бар - был перерыв, он имел право уйти. Но перерыв кончился, свет поставили, а его все не было. Меня послали за Ореем в бар. Он неторопливо попивал виски. 'Поди и скажи, - попросил он, чтобы на тебе поставили свет, мы с тобой одного роста'. Я передал режиссеру просьбу Орея. Режиссер очень долго ругался и махал кулаками у меня перед носом, а потом заставил меня стать на площадку и начал прикидывать вместе с оператором свет на моем лице. А потом, забывши, что я не Франсиско Орей, он сказал: 'Ну давайте ваш монолог'. И я начал говорить монолог, я знал его. И вдруг режиссер сказал: 'Внимание, приготовились! Снимаем!..' Вот с этого все и пошло... Я считаю, что меня не было бы как актера, не будь рядом со мной Чехова, Ремарка, Достоевского, не будь одной из самых моих любимых книг 'Хулио Хуренито' Ильи Эренбурга, не будь Веласкеса, Пикассо, Рембрандта. Я полюбил и Сальвадора Дали, но теперь мы разругались - я не терплю шатаний в человеке... Я отношу себя к тем идиотам, которые не отделяют художника от гражданина... Ты спрашиваешь, кто мой любимый режиссер? Бенюэль. Он заражает всех вокруг своей гениальностью. Очень люблю Бардема... Советские фильмы? Я видел один советский фильм. Это было в Риме. Показывали 'Балладу о солдате', я сидел и плакал, в меня тыкали пальцами, а потом прибежали кинорепортеры и стали снимать меня. А я ничего не мог с собой поделать. Закрыл лицо руками и плакал.
- Сеньор Раваль! В павильон!
В зале, где идет перезапись фильма (тут синхронно не снимают), сидели два худеньких старичка, внимательно слушая текст, который записывал Пако. Они слушали текст еще более внимательно, чем режиссер Ниньо Кеведа.
Вдруг один из стариков, поднявшись, хлопнул в ладоши.
- Сеньор Кеведа, я прошу изменить эту реплику. Нельзя говорить дурно о монархе.
Я посмотрел на Ниньо:
- Это что, представители цензуры?
Он шепнул:
- Нет, это мои хозяева. Они финансируют картину. Они продают ковры, у них избыток денег, и они решили вложить их в кинематограф, это сейчас выгодно.
- Я не буду менять реплику! - сказал Пако.
Ниньо взял Раваля под руку, вывел его в коридор. Пако возмущенно грохотал:
- Пошли их к черту, Ниньо! Это ж безобразие! Я не буду перезаписывать эту реплику! Не буду!
Кеведа, побледневший, враз осунувшийся, шептал:
- Пойми, если мы не перезапишем эту реплику, они придерутся к чему-нибудь еще и закроют фильм. Им выгоднее закрыть картину, чем получить политический скандал...
Пако Раваль поершился, повздыхал, но в зал вернулся.
Старики удовлетворенно и улыбчиво посмотрели на Кеведу.
- Вот видите, сеньор Кеведа, насколько лучше звучит эта редакция, чем та, которая была раньше! Вдумайтесь, сколько серьезного воспитательного смысла сокрыто в тех словах, которые сейчас произнес наш великий актер...
(Я подумал, что лишь в том случае, если талант сможет заявить себя с самого начала, с ним будут считаться. С Феллини считается папа, его антиклерикальная картина 'Сладкая жизнь' была отмечена премией Ватикана. Старики 'ковроделы' - умные люди, они понимают, что слова, обращенные против тирана XVIII века, рикошетом ударят по тиранам века XX, а они - верноподданные диктатора, тот гарантирует их прибыли.)
...Вернувшись из киностудии, сел к столу и написал рассказ - под свежим впечатлением о встрече с двумя старцами, которые так вкрадчиво и пристойно убивали режиссера Ниньо Кеведа и актера Пако Раваля.
С тех пор как в Афины приехал римский наместник, Плутарху дали понять, что все его произведения должны быть прочитаны иноземцем, прежде чем они станут фолиантом, доступным владыкам и философам.
Поначалу Плутарх не понял, о чем идет речь. Он был увлечен переработкой главы об изменнике Алкивиаде, и поэтому рассеянно ответил ликтору, принесшему эту просьбу наместника, вежливым и рассеянным согласием.
Плутарх никогда не читал своих работ вслух; ему это казалось жульничеством, потому что автор обязательно становится актером и улучшает написанное точно проставленными контрапунктами, дикцией и чувством. Плутарх обычно наблюдал за тем, как его читают друзья. Он внимательно следил за их лицами, и это наблюдение было для него работой, ибо он знал, кто из его друзей на какой строке и на каком слове улыбнется: друзья историка думали так же, как и он сам. Правда, Плутарх давал смотреть свои новые работы и некоему Девсону, которого все считали дураком. Так оно и было на самом деле. Тем не менее Плутарх приблизил его к себе и внимательно следил, в каких местах книги Девсон смеялся или плакал. Потом он переписывал эти куски наново, находя их чересчур прямолинейными, если смысл их был очевиден даже для такого ценителя, как Девсон.
В главе об Алкивиаде Девсон хохотал в том месте, где Плутарх рассказывал про состязания на весенней траве. В отрывке соперник Алкивиада кричал: 'Что ты царапаешься, как баба?!' Алкивиад ответил: 'Дурак, я царапаюсь, как лев!' Глядя на хохочущего Девсона, Плутарх решил, что этот кусок придется переписать и более точно расставить акценты. Не перерабатывая ничего наново, Плутарх отправился назавтра к римскому наместнику, желая заполучить еще одного ценителя. Однако римская стража не пустила его во дворец. Начальник охраны извинился перед Плутархом в слишком цветистых выражениях, которые свидетельствовали о его незнатности.
- Закон римлян один для всех, - сказал начальник охраны. - К сожалению, вы не известили нас заранее о своем визите, поэтому наместник не может прервать своей беседы с коллегами из армии. Но ваш труд я передам ему немедля.
Плутарх вернулся домой к ужину. Старший сын принес перепелов, стол был красочен, вино подавали терпкое, с гор, очень легкое. Плутарх вообще мало пил, а если и пил, то лишь легкое вино. Поэтому говорил он друзьям: 'Я и в зрелости греховен, как юноша, и силен, словно борец'.
После ужина Плутарх почитал вслух древних, прошелся по уснувшему городу, посидел на берегу, опустив ноги в воду, и отправился спать. Засыпал он сразу, едва только голова его касалась подушки. Во сне он увидел много дерьма и проснулся счастливым, потому что видеть во сне дерьмо - к богатству.
Днем к нему пришли от наместника с приглашением пожаловать во дворец. Они так и сказали: 'Просим пожаловать во дворец на послеобеденную беседу'. Плутарх был добрым человеком и поэтому не рассмеялся в глаза пришельцам - он не любил напыщенности.
...Наместник поднялся из-за стола и пошел навстречу Плутарху. Обняв историка, он усадил его возле окна, сам устроился рядом, и поначалу они говорили друг другу обычные приветствия, принятые теперь в Риме, который стремился сочетать самый широкий демократизм с утонченным аристократизмом. Плутарх отметил для себя, что наместник одет подобно простому солдату; суровая ткань его одежды подчеркивала развитые плечи атлета. Свою речь наместник пересыпал как острыми словечками, так и хорошими отрывками из речей классиков Рима и Греции. Плутарх легко подделался под его стиль, потому что он был гением, а гений - это обязательно артист и хитрец. Наместник же решил, что он расположил Плутарха и тот готов к откровенности. Поэтому он отошел к столу, принес рукопись историка и сказал:
- Это замечательный труд, я поздравляю тебя, корифей афинской философии.
- Ты слишком добр ко мне, - ответил Плутарх.
- Я получил много радостных минут, читая тебя.
- Только минут? В устной речи труд мой звучит более трех часов. Как же мало там хороших строк, если я смог доставить тебе только минуты радости!
- Для меня нет часов, - отпарировал наместник, - мы, военные люди, измеряем историю минутами, ибо сражение проигрывается или, наоборот, выигрывается не в час, но именно в минуту.
Плутарх удивился этому ответу, потому что он был не просто умен, он был суров и резок в своей правоте.
Плутарх понял, что наместник готовится сказать главное. Он не ошибся.
- Ты позволишь мне быть откровенным с тобой? - спросил наместник.
Плутарх хотел просить его не быть с ним откровенным - он боялся откровенности тиранов, - но ответил он сдержанным согласием.
- О ком ты думал, принимаясь за этот труд? - спросил наместник. - О чем думал? Что ты хотел выразить? К чему зовешь?
- Я ни к чему никого не зову. Я описываю факты истории,
- Не надо обманывать меня! В твоем труде обнажена бренность и суетность человеческого бытия - будь человек гением, будь он болваном. Вот в чем суть твоей работы. И ты хочешь, чтобы воин пошел в бой, на смерть за мое дело, прочитав твой труд? Ты думаешь, он пойдет сражаться с Персией, познакомившись с твоим спокойным юмором? Я уже не говорю о том, что главное действующее лицо в твоей работе не герой или борец, но зависть. Почитай тебя - так выходит, что взлеты и падения героев следствие только одного - человеческой зависти?! И ты хочешь, чтобы это читали мои легионеры? У тебя все погибали от зависти - все до одного! А где же законы развития? Где логика борьбы?! Где предначертания богов?! При чем тут зависть?!
- Оглянись вокруг, - сказал Плутарх. - Разве те, с кем ты начинал, не завидуют твоему теперешнему величию? Разве они твои союзники? Или ты им веришь?
