баснословно дорог: двенадцать долларов пятьдесят центов. ('Месяц назад цена была одиннадцать семьдесят пять, - пояснил мой сосед по столику, - инфляция стрижет трубачей, докторов и рабочих под одну гребенку'.)
Гаснет свет, и появляется громадный, бородатый пятидесятилетний Эл Хирт, и маленькая труба в его огромной руке кажется игрушечной, и не веришь, что в ней заключена громадная сила, которую ежедневно транслируют сотни американских радиостанций, и думаешь, что это 'фокусы' сегодняшней звукозаписи, когда микрофон решает все, но вот Эл начинает играть - без микрофона, медленно обходя зал, и пронзительная печаль его музыки доходит до каждого, и он останавливается возле подсвеченной картины: молодой 'Сачмо', Луи Армстронг, гениальный негр, лучший трубач мира, смотрит вслед уходящему по Миссисипи пароходику Марка Твена, играет - ты чувствуешь это - пронзительное, горькое что-то, а на берегу сидит мальчик с трубой в руках, и голова его опущена, и по острым плечам его угадываешь, что он плачет. Это Эл Хирт, маленький, жалкий еще, неуверенный в себе...
Но сейчас огромный Эл Хирт стоит возле этой картины, и острый луч отбрасывает его тень на юного, махонького Эла, и он начинает играть горькую жалобу негров, 'спиричвэлс', и труба его, первая после Армстронга труба Америки, играет словно бы в унисон с нарисованной трубой 'Сачмо', но Эл не позволяет поднять свою трубу до уровня нарисованной трубы Армстронга: почтительный ученик, он подчеркивает величие своего учителя, и это не есть принижение самого себя, это есть высшее проявление артистизма - быть последователем почетно, позорно быть имитатором.
А потом Хирт заиграл 'Подмосковные вечера', и горло у меня перехватило так замечательно играл он нашу песню в далеком Новом Орлеане, а после он заиграл 'Полюшко-поле', и сидевший рядом американец пояснил шепотом: 'Это русское'.
Я поднялся к Элу в номер. Кольца, браслеты, перстни валялись на столе: американцы хотят, чтобы любимая 'звезда' - вне зависимости от пола - была украшена драгоценностями. Эл стоял возле окна, а на него с кресла смотрел черный 'Сачмо' - громадная кукла, пародия на Армстронга, подаренная Хирту великим учителем.
- Вы из Москвы?! Здесь, в Новом Орлеане?! Передайте привет и уважение вашей стране, я бы мечтал приехать к вам с концертами! Я бы попел и ваши фронтовые песни!
- А ноты есть?
- Есть слух, - улыбнулся он и добавил: - А еще - память.
...Принстон. Одноэтажная Америка. Тишина, благость. Беседую с Гэллапом в его бюро на втором этаже в маленькой комнате, отделанной темным деревом. От многих кабинетов видных американцев его отличает скромность - несколько даже аскетическая. Имя Гэллапа известно всему миру, его опросы общественного мнения служат порой рецептами для тех политиков, которые умеют ощущать симптомы болезни, а не отгораживаться от них.
- В голосовании, когда выбирают сенаторов или президента, участвует, как правило, сорок два процента населения страны, причем в основном люди, достигшие пятидесятилетнего возраста; молодежь выборы бойкотирует, неторопливо говорит Гэллап. - Согласитесь, что пятидесятилетние, причем те, которые достигли определенного положения в этой системе, не отличаются особым либерализмом, - в этом трудность момента. С молодежью у нас сложно. Начиная с восьмого класса ученикам предоставлено право выбора тех предметов, которые их интересуют. Казалось бы, демократично, не так ли? А что получается на деле? Иностранные языки не хотят учить - это трудно, поэтому наша страна становится некоммуникабельной, ибо иностранный язык расширяет сферу и возможность взаимопонимания; почти из всех наших школ выжита география. Спросите школьника про Бангладеш или Танзанию? Он ответит: 'А что это такое?' Даже о Лос- Анджелесе здешний школьник скажет, что это, мол, где-то там, на побережье, а где именно - не знает.
...Доктор Арманд Хаммер живет в Лос-Анджелесе. На маленьком столике за его рабочим всеохватным, громадным письменным столом портреты американских президентов, европейских премьеров, азиатских принцев, африканских лидеров. Но в первом ряду портрет с дарственной надписью от Владимира Ильича Ленина, подаренный ему в двадцатые годы.
Доктор Хаммер работает с девяти утра до девяти вечера; он продолжает работать и в машине - звонит отсюда по телефону в Европу, просматривает газеты, делает заметки в блокноте; он работает и в своем самолете 'Оксидентл Петролеум' - бизнес есть бизнес.
Мы встретились в пять, а расстались в девять вечера. Я попросил доктора Хаммера написать, что он думает о победе. Я рассчитывал получить несколько строк. Назавтра он передал мне статью: 'Трудно представить себе, что уже прошло три десятилетия после Великой Отечественной войны (он был первым в США, кто так сказал о прошедшей войне. - Ю. С.). Для тех, кто представляет себе то время, память жива до сих пор: мир стоял на грани катастрофы. Если бы народы России не начали сражения в этой битве, Гитлер и его банды могли бы одержать победу. Многие из тех, кто живет на Западе, не представляют себе, как велика жертва Советского Союза, но чем дальше будут укрепляться узы разрядки между нашими странами, тем больше американцы смогут понять, сколь совершенен и обязателен был их великий союзник во время страшной битвы. Я думаю, что американцы, принимавшие участие во второй мировой войне, могут представить себе триумф советского народа, поскольку воевавшие американцы видели сражения и знали, сколь страшны были армии Гитлера... Я помню, как на Эльбе встретились солдаты маршала Жукова и генерала Эйзенхауэра. Измученные, но счастливые солдаты не имели общего языка: единственное, что они могли делать, так это поднимать чарки и говорить: 'Русски - американски, о'кей!' Что может быть более полным выражением взаимопонимания и мира между нашими народами?! Русские люди заслужили нашу глубокую благодарность и дружбу, и я счастлив, что мы можем поздравить их с таким историческим юбилеем!'
...Я начинал свое путешествие по США с посещения здания ООН, где представлены все страны мира, и заканчивал поездку посещением этого же дома. Беседа с бывшим в то время генеральным секретарем ООН Куртом Вальдхаймом началась в его рабочем кабинете, что расположен рядом с залом Совета Безопасности, а продолжалась в личных апартаментах на последнем этаже громадного здания, откуда открывается вид на разнеоненную, бело-красно-желтую громадину Нью-Йорка.
- Величие победы над гитлеризмом и ее результат, - говорил мне Вальдхайм, - заключаются в том, что мир - впервые за несколько веков - уже тридцать лет не был ввергнут в пучину новой всеобщей войны. Значит, жертвы были не напрасны. Величие победы заключается и в том, что была создана Организация Объединенных Наций - детище антигитлеровской коалиции. То, что сейчас началась пора разрядки, мирного сосуществования, отхода от 'холодной воины', - это знаменательно, и это реальный путь к стабильному миру на планете. ООН будет делать все, чтобы помочь этому процессу...
...Всего несколько лет назад говорил это Вальдхайм, а сколько воды утекло с тех пор, как резко изменилась ситуация в мире, как беспамятны эти молоденькие солдатики, двигающиеся в 'направлении Эльбы', как безумен психоз нейтронных стратегов, легко отдающих этих беспамятных детей Америки на заклание...
'Но ведь были же за океаном, среди отцов этих солдат, - думал я, наблюдая за грохотом безликой техники, несшейся по автобану на восток, - люди, которые помнили... Неужели Америка за эти недолгие годы совсем потеряла память? Нет, просто нельзя в это верить'.
Колонны грузовиков с солдатами прошли, военные регулировщики НАТО махнули рукой - мол, 'валяй, дорога открыта'; я включил зажигание и поехал в дом человека, который написал мне письмо, предложив встречу: 'У меня есть информация о ящиках СС обергруппенфюрера Кальтенбруннера и о некоторых странных экспонатах нюрнбергских музеев'. Что ж, мелочей в нашем деле нет.
Поехал.
2
Звонит Штайн:
- Было бы славно, если бы вы нашли время посетить главного директора музея Кельна фрау Гизелу Райнекинг фон Бок.
- Это протокольный визит или же посещение связано с поиском?
- Второе.
Когда Штайн начинает говорить по телефону сдержанно или намеками, значит, снова вокруг него кружат типы из секретной службы. Раньше это было привычно, но после вмешательства графини Дёнхоф (ее имя одно время называли кандидатом в бундеспрезиденты ФРГ; дама - сильная) полиция поумерила свой пыл. После наших постоянных консультаций, видимо, опять начались штучки.
- Комната или картины? - приняв манеру Штайна, спрашиваю я.
- Комната.
Еду в Кельн. Музей размещен в крепостной башне; одно это делает музей музеем; при довольно бедном финансировании этого дела на Западе, особенно если предприятие не связано с национальным престижем или иностранным туризмом, такого рода экспозиция выигрывает, будучи со вкусом размещена в самой истории...
Главный директор музея, молодая, миловидная женщина, выслушав меня, улыбнулась:
- Если вы действительно из Москвы, давайте говорить на вашем родном языке.
- С удовольствием. Где вы так прекрасно научились русскому?
- В районе Сталинграда, - ответила фрау фон Бок и, не вдаваясь более в объяснения, сразу же перешла к делу: - Вы приехали потому, видимо, что господин Штайн рассказал о нашей переписке, не так ли?
- Он порекомендовал мне посетить вас.
- Ну, сама по себе я не представляю интереса для поиска господина Штайна. Что касается того янтарного шкафа, который он выявил в Нюрнбергском национальном музее, то, право же, у меня нет никакой информации об этом экспонате. Я не знаю, кто продал в Нюрнберг этот шкаф, мои коллеги
