Вы не видели?
- Я ж не на драгоценностях женился, а на Лиде... Да вы Льва Дмитриевича спросите.
- Лидия Афанасьевна не хочет, чтобы спрашивали деда, она говорит, что это может его травмировать, а он только недавно перенес третий инфаркт...
- Верно. Золотой старик. Его надо поберечь. Но если Лида говорит, что это колье - подарок деда, можете ей верить, так, значит, и есть.
- Если вы достаточно платите семье, зачем ей надо было продавать это колье? Почему именно на юге? Отчего через подругу?
- Не знаю.
- А вот она показала, что ей нечем было отдать долги...
- Это ее дело. Капитан Друзов пожал плечами, подвинул Писареву стопку бумаги:
- Напишите объяснение.
- Какое?
- По поводу этого дела.
- А что я должен писать?
- То, что сказали мне: подругу не видали, какие долги, не знаете, колье не дарили, дедушка мог... Захотите добавить, что может как-то помочь нам в поиске похищенного, - буду благодарен.:. Вы ведь тоже формально потерпевший. Прописаны в одной квартире, не разведены, муж и жена...
- ...одна сатана, - добавил Писарев, внимательно оглядев капитана, его ладно скроенную фигуру и аккуратно подогнанную форму. - Я понимаю, как вам противно копаться во всем этом дерьме, в нашем дерьме, добавил бы я...
- Каждому свое, - вздохнул Друзов.
...Прочитав объяснение Писарева, капитан отметил пропуск и, провожая к выходу, поинтересовался:
- Над чем сейчас работаете?
- Да много всего... Театр собираемся новый открывать, сразу три представления готовим.
- Новый театр? Думаете, количество перейдет в качество?
- Изверились?
- Есть маленько. Как куда в театр ни пойдешь - всюду вливают новое вино в старые мехи. Навязывают Мольеру и Шекспиру с Чеховым проблемы, которые тем и не снились... Думают, человечество не изменилось... Уж если такое философское понятие, как скорость, вздыбили, себе подчинили, пространство преодолели, так неужто человек поры Шекспира во всем подобен нынешнему? Огораживаться в наш век глупо, если не смешно...
- Огораживаться? Это как?
- Это пытаться огородить себя от прогресса. Пусть, мол, все движется, а мы какими были, такими и останемся.
- Мы как раз об этом и хотим сделать спектакль. 'Урок политеса' будет называться.
- Кто автор?
- Дмитрий Степанов.
- Любопытно. Ну, всего вам хорошего. Если что вспомните, позвоните.
- Хорошо, если вспомню - позвоню. Только вряд ли что вспомню, право.
...Подполковник Хорошилов, прочитав объяснение Писарева, поднял глаза на Друзова; тот покачал головою:
- Он действительно ничего не знает... А если б и знал, то не сказал бы...
- Повесили на нас дельце, пойди отыщи этого мошенника... А почему Писарева отдала колье Дине этой самой? Отчего в комиссионный не понесла?
- В комиссионном сказали, что слишком дорогое колье, долго будет ждать покупателя, а за хранение какие-то проценты берут... Дине отдала оттого, что носит фамилию мужа; говорит, мол, не хотела, чтоб был излишний интерес к его имени.
- Что он, Высоцкий, что ль?! Или Райкин? Диной этой самой занялись?
- Конечно.
- Попусту его не тревожьте, они ведь обидчивые больно, эти артисты с режиссерами, у каждого покровителей тьма самого высокого ранга... Запросите на Дину и всех знакомых Писаревой характеристики...
- А на него?
- Дело есть дело, надо соблюдать форму. Справочку мне напишите, чтоб я толком начальству доложил, у меня в пять рапорт. Успеете?
- Схематично - да.
- Так вы иначе как схематично пока ничего и написать не сможете, как ни бейтесь. Вот бабы, а? Особливо избалованные... Им бы белье постирать да полы помыть по квартирам, чтоб устатку поболе... А как этот Писарев? Не фордыбачил?
- Нет, - ответил Друзов, чуть помедлив поначалу. - Достойно себя вел.
...В кабинете кадровика управления, когда раздался звонок капитана Друзова, как раз и находился главный консультант управления, кандидат искусствоведения Василий Грущин, готовивший по поручению руководства справку на Писарева и его коллектив...
Грущин не просто не любил Писарева: он болезненно, до темноты в глазах ненавидел его.
Поначалу, в институте, они были друзьями, особенно на первых двух курсах, - высокий, очень спортивный Василий и Санька, квадратный, словно обрубок, с перебитым в драке носом, растолстевший после того, как врачи запретили ему заниматься боксом, после третьего по счету нокаута.
Санька был всегда влюблен в своих друзей, очень ими гордился, выставлял их вперед: 'Василий Грущин - грандиозный режиссер, он наделен даром, он впереди всех нас, мы ему в подметки не годимся', 'Митя Степанов - великий репортер, я убежден, что после института он сделается звездой' (имя Михаила Кольцова тогда еще не произносилось вслух), 'Левон Кочарян - самый замечательный парень, какой только есть, он вообще гений, он всесторонен, а его главный талант быть другом'.
Санька всегда помнил, как на дне рождения у Льва Меломанова, в Покровском-Стрешневе, отец произнес тост:
- Молодой грузин, гуляя по развалинам старинной крепости, забрел на кладбище. Тишина там была, только сухо стрекотали кузнечики и налетал порою сухой, горячий ветер. Молодой грузин ходил среди надгробий и читал надписи. На одном камне выбито: 'Шота, родился в тысяча восьмисотом году, умер в восемьсот девяностом, жил на земле двенадцать месяцев'; на другом: 'Серго, родился в восемьсот десятом, умер в восемьсот тридцать шестом, жил двадцать шесть лет'; на третьем: 'Акакий, родился в восемьсот пятом, умер в девятисотом, жил на земле пять месяцев'. Повстречался молодому грузину старый пастух, и обратился юноша к деду с вопросом: 'Ответь мне, уважаемый, отчего такие странные надписи на здешних надгробьях? Человек прожил чуть не сто лет, а написано - всего пять месяцев?' Старик ответил: 'Юноша, в нашем крае возраст человека определяется не по тому, сколько лет он провел на земле, а по тем мгновениям, что он отдал дружбе'. Так выпьем же за дружбу, Левушка и Сережа Новиков!
Санька долго раздумывал над отцовским тостом, а потом однажды сказал:
- Па, а все равно не выходит... Отец удивился:
- О чем ты?
- Помнишь, ты про грузин рассказывал, которые дружат?
- А как же.
- Так вот, не мог Серго прожить двадцать шесть лет.
- Почему?
- А спать-то он должен был? Во сне ведь нельзя дружить!
- Можно, сын. Если ты ложишься спать, зная, что есть у тебя
друзья, то и во сне ты будешь с ними и проснешься счастливым.
Санька ужасно тосковал, когда видел, что в команде что-то не складывалось; Митя Степанов не любил Василия Грущина, подтрунивал над ним постоянно, как-то сказал: 'Вася, знаешь, на кого ты похож? Ты похож на Мартынова'. - 'Ничего подобного, - ответил Грущин, - Мартынов крепкий, приземистый, резкий, грубо-лицый, чисто тамбовский тип лица'. - 'Да я ж не о поэте говорю, усмехнулся Митя, - я о том Мартынове, который Лермонтова убил'.
Ответь бы ему Василий что-нибудь резкое, и все бы обошлось, мало ли, неудачная шутка, с кем не случается, но быстро реагировать Грущин не умел; он зато умел тяжело, глубинно обижаться; таил гнев в себе, думал, как отомстить, придумать не мог, оттого злобился, и не только на Степанова, но и на Левона и на Саньку: отчего промолчали? Зачем не ответили?
Он не знал, как Санька, провожая Левона и Степанова в общежитие, корил Митю:
- Разве можно так? Ведь это действительно обидно. Трудно тебе было обернуть все в шутку? Васька знаешь какой ранимый? Придумай что-нибудь, как все это уладить, Митяй, так нельзя, честное слово. Вася даже побледнел, ты не заметил, а у меня все внутри застыло.
- Ты почему его не любишь, Митяй? - спросил тогда Левон. - Может, ты что-то знаешь и не хочешь сказать нам?
- Не люблю - это точно, - согласился Митька. - А почему - не знаю. Чувствую я и ничего с собою не могу поделать, чувствую.
- Ты не прав, Мить, - сказал Писарев. - Это все как-то нехорошо. Ты не прав... Пусть девушки чувствуют, мы, мужики, должны поначалу думать, но перед тем как сказать жестокое - если это правда, - все-таки нужно хотя бы пару раз провести языком по нёбу.
Но Митька, к сожалению, был прав. Он всегда оказывался правым.
Недавно он сказал Писареву: 'Знаешь, Сань, литератор, если, конечно, он литератор, а не слагатель слов во фразы, а фраз во книги не про человека, а про то, как лучше модернизировать фабрику или наладить уборку озимых раньше срока, обязательно чувствует все кожей, ладонями, что ли. Меня недавно скрутил радикулит, встать не мог. Кирилл Симонян приезжал, ничего не смог сделать; тогда Саша Горбовский привез Владимира Ивановича, инженера по нефтепроводам. Тот перевернул меня на живот, сказал расслабиться, замер надо мной, и я минут через пять ощутил блоки тепла на позвоночнике, возле копчика. Так было недолго, но мне показалось, что я уснул. Владимир Иванович между тем тронул меня за плечо и сказал: 'Вставайте'. Я рассердился: 'Двинуться не могу, а тут - 'вставайте'. - 'Вы здоровы, встаньте, попробуйте, во всяком случае'. И я, несмотря на страх, что снова проколет дикая боль, пошевелился. Боли не было. Я встал. Боли не было. Вышел в комнату, где сидел Вася Романов. Боли не было.
Спросил, можно ли выпить по этому поводу. Владимир Иванович ответил: 'Не только можно, но и нужно, тем более что я беру гонорар коньяком'. Симонян сказал: 'Нельзя пить, снова начнется боль, да и вообще все это похоже на гипноз'. - 'Гипноз так гипноз, - ответил Владимир Иванович. - Я ведь ничего не прошу, я просто помогаю человеку, чтобы не было боли. Пить можно. Боли не будет'. Вася Романов сказал: 'Хочу подтверждения эксперимента!' Владимир Иванович ответил: 'Пожалуйста. Поднимитесь, отойдите в угол,
