- Нет.
Ромеро тронул струны, звук поплыл по комнате. Он боялся, что с секунды на секунду запищат часы; сигнал; услышит тот бугай, что возле двери; это плохо, когда две цели в разных направлениях; конечно, все срепетировано, Бонифасио станет бить в охранника, но все-таки однонаправленность действия всегда надежнее.
Бонифасио сразу же понял Ромеро; тоже тронул струны; мелодия была стремительной.
- Станиславский был великим режиссером, - продолжил Санчес. - Тебе надо почитать книги про театр, Пепе... А то будет трудно проходить конкурс... Так вот, Станиславский учил своих артистов: если тебе трудно понять роль, ищи приспособление... Помнишь Каренина, мужа Анны?
- Не помню, - ответил Пепе, - совсем не помню, сеньор премьер...
- Толстой написал, что у Каренина были оттопыренные уши... Артист мучался, они очень дотошные, если только настоящие... Он не ощущал себя Карениным и поэтому каменно двигался, невнятно говорил... И Станиславский порекомендовал артисту вставить спички за уши, тот вставил, уши оттопырились, и он сразу почувствовал себя в своей тарелке, поверил себе... Может, и тебе стоит хорошенько подумать о костюме? Ты слишком модный, зауженный, трудно двигаться...
- Можно, я спою еще одну песню? - попросил Пеле. - О любви у меня лучше получается...
Санчес пожал плечами.
- Ну, пожалуйста, если про любовь тебе легче...
И в это время часы у Ромеро пискнули.
Бонифасио незаметно рванул струну, она лопнула; он сокрушенно покачал головой, сказал, что придется поменять басовую, без нее нельзя, отложил гитару, потянулся к футляру, открыл потайной карман; через мгновение Карденас валялся на полу, изрешеченный пулями; старик Рамирес бросился к Санчесу неожиданно для его лет быстро, словно перед ударом на бильярде, когда у него переставали трястись руки, он обнял Санчеса и закричал:
- Нет, нет, нет! Пене! Пепе, что ты делаешь?!
Бонифасио тихо сказал Ромеро:
- Оторви деда.
Санчес остро ощутил горький сигарный дым, который шел от вьехо, особый, стариковский, беззащитный запах, мелкую дрожь, сотрясавшую старое тело, гулкие, частые удары сердца, когда Ромеро по-кошачьи перепрыгнул через угол стола, схватил старика за костистое плечо и хотел оттащить в сторону, но руки у того напряглись, он зашелся в крике.
- Уйди, вьехо, - шепнул Санчес, ощущая, как медленно, безжизненно холодеют пальцы рук и ног, - уйди, не надо тебе...
89
26.10.83 (18 часов 33 минуты)
В критском ресторанчике Папаса на рю Муффтар было пусто; во время туристского сезона не протолкнешься, все хотят побывать на улице, которую упоминает Хемингуэй в самой своей грустной, пронзительной и безысходной, как ушедшая молодость, книге про тот праздник, который всегда с тобой.
Мари, Вернье и Гала устроились поближе к очагу, в самой глубине зала; Папас пришел с меню, огромными, как межправительственные договоры, и такими же красно- кожаными.
- Если позволишь, Мари, я закажу то, что тебе наверняка очень понравится, - сказала Гала. - Ты разрешишь?
- Конечно, - Мари вымученно улыбнулась. - Спасибо.
- Пожалуйста, Папас, сделайте ваш особый критский салат с мидиями, - попросила Гала. - Только сначала принесите какой-нибудь плед, наша девочка замерзла... Тебе ведь холодно, Мари, да?
- Нет, нет, Папас, не беспокойтесь, мне тепло.
- Ей холодно, - повторила Гала, - я вижу.
- Она попросит сама, если ей станет холодно, раздраженно заметил Вернье.
- Но тогда будет поздно! Ее просквозит, она такая бледненькая.
Вернье улыбнулся дочери.
- Я ее учу не навязывать добро... Ничего нельзя навязывать, а особенно добро, это не прощается... Пора от слов переходить к делу и бить по щекам вместо уговоров - на юге Франции и в Италии на этом держатся семьи.
- Сейчас я подвинусь, чтобы тебе было сподручнее ударить, - засмеялась Гала, - только сначала закажу самую вкусную еду для Мари...
- Все-таки я принесу плед, - сказал Папас, - я чувствую, как дует, такие промозглые дни, просто невероятно, октябрь обещали теплым, а тут дождь, словно декабрь на дворе. Я подложу большой пень в очаг, станет тепло...
- Что ты хочешь заказать? - спросил Вернье. - Мари не любит рыбу.
- Но здесь особая рыба, Мари, может, ты попробуешь маленький кусочек?
Мари покачала головою.
- Нет, спасибо... Никто так вкусно не готовит рыбу, как моя мама, но я и у нее отказываюсь... Не знаю почему...
- Хорошо, тогда пусть Папас приготовит мясо в виноградных листьях, да, Вернье?
- Действительно вкусно, Мари, - подтвердил Вернье. Советую попробовать...
- А помнишь, как ты впервые угостил Ганса кукурузой? Лицо Мари на какое-то мгновение смягчилось, разошлись морщинки вокруг рта, глаза сделались добрыми, мягкими.
- Конечно, помню... Ганси тогда был толстый, побежал к старой турчанке, которая продавала горячую вареную кукурузу, и шмякнулся, потому что не заметил ступеньку, сорвал кожу на коленях и зашелся плачем, а был же взрослый мальчик, двенадцать лет...
- От обиды, - объяснила Мари. - Нацелился на кукурузу, про которую ты ему гак много рассказывал, побежал, и вместо лакомства содранные колени... Знаешь, как обидно, когда видишь радость, вот она, только протяни руки, а переторопишься, шлеп, и коленки в кровь!
- А помнишь, - сказал Вернье, - как мы поехали в Испанию и ты сердилась на меня и все время завешивала свое окно в машине шалью, чтобы не загореть, ты очень боялась загореть, была мода тогда на бледность...
- Ну, па, не надо, - лицо у Мари стало до того грустным, что у Вернье защемило сердце.
- А еще мы с тобой ужасно рассорились, когда ты не хотела, чтобы я купил тебе туфельки марки 'колледж', вздохнул он, - тебе очень хотелось носить высокие каблуки, а мне это не нравилось, оттого что ты была маленькая, вернее, мне казалось, что ты маленькая...
- Вздорная. Ты просто нас очень баловал...
Гала закурила.
- Но ведь это замечательно, если отец имеет возможность баловать детей... Нас тоже баловали, пока была жива мама... Мы каждый год ездили в деревню, там было много фруктов, и такие дешевые, что мы с братьями объедались ими, а потом мама умерла и больше ни разу мы не выезжали из города...
Мари положила свою мягкую, нежную ладонь на холодные руки Гала; на какое-то мгновение глаза Мари вспыхнули, она посмотрела на отца и шепнула:
- Папочка мой...
Вернулся Папас, укрыл Мари легким пледом, склонился, готовый выслушать заказ; он никогда не записывал, желание клиента - закон, а закон надо помнить.
- Что будем пить? - поинтересовался он.
- Мари, тут прекрасное розовое вино. Папас, пожалуйста, принесите бутылку, папа рассказывал, как ты маленькая выпила розовое шампанское и стала танцевать на столе...
- И разбила фужер, - добавила Мари, - даже сейчас помню этот звук, фужер-то был хрустальный...
- Ну, и досталось тогда тебе от... - Вернье оборвал себя, потому что досталось ей от Элизабет, а он не считал возможным говорить о ней плохо, то равновесие, о котором мечтал все эти месяцы, достигнуто, самое страшное - нарушить его, ничего нельзя нарушать в этом ломком мире, все итак обречено, хрупко, ненадежно...
- А помнишь, - оживилась Мари, - как Ганс изображал охоту на кабана, когда мы вчетвером ездили на теплые озера, мама болела радикулитом?
- Помню... Маленький толстощекий озорник, а вместо ружья палочка... Он обожал пугать себя, ты
