бесспорно, ваше право... Вы можете отказаться говорить со мною и сейчас мы, слава богу, живем не в тоталитарной стране, и я не могу подвергнуть вас превентивному аресту... Хочу лишь задать вопрос, я, как вы понимаете, не смогу его зафиксировать, как и ваш ответ, из-за помех, - он кивнул на радиоприемник, по-прежнему настроенный на волну Москвы. - Отчего вы так категорически убеждены в убийстве Грацио?
- У вас свои секреты, господин инспектор, у меня свои.
- Хорошо... Я открою вам свои секреты... Они сводятся к следующему. Первое: на пистолете, из которого был произведен выстрел в Грацио, нет отпечатков пальцев. Второе: форточка в его спальне была открыта. Третье: его номер находился на четвертом, то есть предпоследнем, этаже отеля, а на последнем этаже занимал номер человек, предъявивший портье весьма сомнительные документы, да, да, мы не смогли обнаружить его по тому адресу, который он продиктовал, когда снимал апартамент.. Впрочем, поиски продолжаются, кто знает, может быть, кто-то успеет подготовить за эти часы алиби интересующему меня объекту. Но про этот секрет знаете только вы и я, понятно?
- Почему вы говорите об этом мне?..
- Потому что вы единственный человек, который открыто заявил об убийстве Грацио. Потому что на вас из-за этого станут жать. Потому что, наконец, вообще вы много знаете, но ни о чем не хотите со мною говорить...
- Не с вами лично, господин инспектор Шор...
- Просто 'инспектор'... Терпеть не могу словесной шелухи, экономьте время, я ведь сказал Степанову, что задержу вас не более чем на пять минут.
- Дело не в вас, инспектор. Просто я сталкивалась с полицией в шестьдесят восьмом году в Западном Берлине, потом два месяца лечилась, мне тогда было пятнадцать, и у меня был шок, понимаете?
- Это когда там улюлюкали 'новые левые' (16)?
- Я была просто левой, инспектор...
- Вы коммунистка?
- Нет, я не принадлежу ни к одной партии, просто придерживаюсь левых убеждений... Повторяю, я уверена в том, что Грацио убили... Он принимал меня, дал интервью... Понимаете? Он взял с меня слово, что я пока не буду публиковать это интервью целиком... Он предупредил, что мне позвонит господин де Бланко и скажет, когда и где можно печатать материал... Я жду...
- Вы говорите только часть правды, мадемуазель Кровс. Шор, вздохнув, покачал головой. - Неужели я не понимаю, отчего убрали русского журналиста Лыско? Я думаю, вы рассказали ему то, что представляло для кого-то угрозу... Ну, может, я сказал слишком резко... Допустим, смягчу. Неудобство - так, видимо, точнее?
- Я все-таки не стану отвечать вам, инспектор Шор... Я разговариваю с вами, а внутри у меня кошки скребут: 'Не верь ему, он же флик (17)...'
- Ну и не надо, коли скребут кошки. На прощание мой совет. Первое: не ждите звонка де Бланко, он не позвонит вам... Так мне, во всяком случае, кажется... Второе: начинайте скандалить, если хотите, чтобы меня вынудили продолжать это дело... Третье: если чувствуете, что вам этого сделать не позволят, попробуйте использовать Степанова...
Мари изучающе разглядывала Шора своими длинными зелеными глазами, потом, закурив, сказала:
- Я пробовала делать нечто в этом духе не раз и не два, инспектор Шор... Только поэтому и возник Лыско... Если вам действительно так трудно жить, как вы мне по секрету сказали, то мне жить раз в семьсот сорок труднее.
- В семьсот сорок? Вы относитесь к той породе женщин, которых слушаешь с обостренным вниманием... Вы сокрыли какой-то смысл в этой сумме превалирующих трудностей - я имею в виду 'семьсот сорок'?
- Я перестала верить в мудрость 'каббалы' (18), инспектор Шор... Жизнь научила меня прагматизму и юмору... Так что 'семьсот сорок' можно легко заменить на 'тридцать четыре'... Глядишь, когда у вас будет хорошее настроение, посмеетесь над моей игрой в цифры...
- Посмеюсь, - пообещал Шор, - обязательно посмеюсь... В декабре, во время отпуска... А теперь я назову вам несколько имен и вы их запомните... Это в ваших интересах...
...Степанов сидел на застекленной веранде маленького кафе; солнце было жарким, летним, никак не скажешь, что октябрь; лениво курил (возил с собой советские 'Мальборо', самые, как он считал, во всяком случае, пока, лучшие сигареты в мире; таможенники Франции долго качали головами, но все-таки пропустили пять блоков, не потребовали уплатить пошлину); заново вспомнил разговор с Шором; странный человек, в нем есть что-то от дикой козы, такие же быстрые глаза и завороженность движений; Степанов часто наблюдал их в Темном лесу под Ставрополем во время осенней охоты на кабана.
'Но он крутит, - думал Степанов. - Или не договаривает. Впрочем, я бы на его месте поступал так же. А может, ставит капканы? Не все злодеи - патологические уроды; Шелленберг был красавцем, и глаза у него были грустные, прекрасно чувствовал музыку, плакал, когда Гейдрих, шеф СД, играл скрипичные концерты. Шор явно хочет включить меня в их дело с Грацио, иначе зачем он вспомнил какого-то Цорра? Наш Лыско интересует его постольку, поскольку... Если господь воистину сотворил человека, то зачем же он наделил его таким качеством, как хитрость? Впрочем, хитрость - это ум глупых, нельзя же всех сделать одинаково умными, тогда мир кончится. Социальное неравенство дурно, а вот неравенство интеллектов - вещь, оправданная всей логикой эволюции...
Конечно, ум противоположен хитрости, трусости противостоит мужество, раскрепощенной деятельности леность...'
Степанов посмотрел на часы - прошло уже пятнадцать минут, Мари все еще не было.
'Нет, все-таки он крутит, замыслил какую-то игру, сказал себе Степанов, - а если игра, то это против тебя и тех, кого ты любишь. Как это в стихотворении? 'Я - другое дерево'. Этот Шор - 'другое дерево'.
Степанов достал из кармана блокнотик, решил записать то, над чем стоило подумать; ручка, конечно же, не сработала, 'советское - значит, отличное'; если перо золотое, то резиновый резервуар ни к черту не годен; из прекрасного материала делаем седла, а не пальто; сколько пишем об этом, сколько говорим, скорее бы наладить прямую связь: завод магазин - покупатель; показатель - прибыль; просто, как мычание, а поди ж ты...
Он стряхнул ручку, чернила капнули на скатерть, слава богу, бумажную. Вспомнил сразу же, как некий командировочный приехал из-за рубежа в середине пятидесятых, когда нейлон только-только входил в моду, привез подруге нейлоновую кофточку, купил на 'подкожные', с трудом скрытые от бдительной жены; достал ручку, хотел написать на открытке: 'Любимой - сувенир на память'; ручка, конечно же, отказала; стряхнул перо, чернила капнули на кофточку; командировочный в ужасе начал замывать ее мылом; пятно расплылось, стало огромным; тогда он, ничтоже сумняшеся ('Химии в быту' не было и в помине, много чего тогда не было из того, что сейчас повсюду; беспамятные мы, прогресса видеть не умеем), налил в тазик ацетона, опустил туда кофточку, и от нее остались только пуговицы - растворились сэкономленные суточные. Незадачливый любовник в ужасе отправился в туалет, слил ацетон с пуговицами в унитаз, присел с расстройства на стульчак, закурил, спичку, как и полагается, бросил тоже в унитаз... Привезли бедолагу в Склифосовского с обожженным задом и разбитым в кровь лбом.
Степанов, вспомнив это, рассмеялся; он все еще смеялся, когда пришла Мари.
- Что вы?! - спросила она недоуменно.
- Да так, - ответил он. - Покойный отец учил меня, что в сложных ситуациях надо настраивать себя на смешное, это как хороший массаж для нервов, думается чище.
- Слушайте, - сказала Мари, - или я ничего не понимаю, или он нас втягивает в какое-то темное дело... Но, может быть, во что я с трудом верю, он честный человек? Предлагает начать скандал... И он позволил мне объявить вам об этом в открытую.
- Мне он позволил то же самое... Я готов. А вы?
Мари обернулась к бару, подняла руку, попросила официанта:
- Пожалуйста, кофе!
- Я уже заказал вам, - сказал Степанов.
- Не надо. Я привыкла платить за себя сама.
- Но у нас это не принято, какой-никакой, но все-таки я мужчина.
- А я женщина, - отрезала Мари. - У вас это не принято, там и угощайте, а здесь живите, как живут все.
