узнает, кто над кем рыдал. Давайте прикреплю микрофон. Бегите, а то у ваших слезы кончатся!
— Какой вы… Ничего святого!
— Работа такая.
— …А когда репортаж?
— Сегодня где-то в 22.45 по второй программе.
— Выходит, все увидят, как хоронят его, а звук на самом деле наш.
— Опять! Никто не узнает!
— Обидно. Все-таки звук — это память. На поминках поставили бы кассету и будто Сережа с нами.
— Ради Бога! Кассету я дам!
— А как докажешь, что плакали именно мы? Я не могу сейчас подойти к родным и сказать: плачьте за двоих, нас записывают для чужих похорон!
— Да, это бестактно.
— Слушайте, у вас в конце титры будут: ну там оператор, режиссер, редактор, звукорежиссер…
— Конечно.
— Чтобы все было честно, дайте в конце наши фамилии, сейчас запишу. Только не вздумайте писать: плакали такие-то… Просто напишите: съемочная группа благодарит таких-то. А я своим объясню, что это мы и есть.
— Как скажете.
— Вот список.
— Учтите, дубля не будет. Сами понимаете, второй раз хоронить никто никого не будет. Поэтому убивайтесь с полной отдачей, как будто видите его в последний раз.
— Не беспокойтесь! Такого горя вы еще не видели! Серегу так любили, второй раз хоронить не придется.
Старость
— Люсенька, мы вчера вместе в такси ехали после презентации, я к вам не приставал?
— Да вы что, Сергей Палыч, как можно!
— Анекдоты пошлые не рассказывал?
— Ничего подобного! Только о литературе говорили.
— И при этом не хватал вас за разные места ваши?
— Да за кого вы меня принимаете?!
— И не предлагал выйти на травку, поиграть в табун лошадей, при этом не ржал по-лошадиному разве?
— Сергей Палыч, да вы ничего не помните, наверное, были пьяны.
— Был пьян и не приставал?
— Ничем!
— Раньше за мной такого не замечалось! Значит, состарился…
Привязанности
Звери живут стаями, люди семьями. Кто завел себе жену, деток, кто рыбок, собачек. А все от страха. «Стану помирать, кто стакан воды подаст?» Рыбка, что ли? Но привыкают. Привязывается живое к живому незримыми нитями.
Нет, кто спорит, бессловесная тварь лучше твари словесной. Никогда поперек не скажет. Ее и ногой пнуть можно в сердцах.
А когда настроение хорошее, после еды, за ухом почесал — и кошке приятно, и руки вытер.
Отчего живность, повизгивая, на шею бросается? Жрать хочет. Вот основа привязанности: все хотят жрать. Кто дал пожрать, тот и любимый. И у людей тоже. Малыш всосал любовь к родителям с молоком матери. Всосал молоко и с ним любовь. Любовь — чувство благодарности за кормежку. Говорят, по Фрейду все через секс, а я говорю: все по Павлову через жратву. А после привязанность. После еды. Но привязанность — палка о двух концах. К тебе привязаны, и сам ты привязался. По Павлову у собаки при виде ученого с колбасой слюна выделяется. А у того ученого с колбасой при виде слюней собаки на глазах выделяются слезы умиления. Слезы и слюни висят по обе стороны привязанности.
А раз привязался ты сам, считай, влип. Терять больно. Чужой, ради Бога! А когда своя жена, сын, собака, рыбешка — жалко. Столько за долгие годы скормлено — и все, никакой отдачи.
Что с людьми делается! Сосед слег с инфарктом. А потерял-то всего-навсего таксу! Сотрудница пережила вуалехвостку на два дня. Невидимая миру нить. Когда умирают те, к кому привык, что-то обрывается внутри вместе с таксой.
Меньше потерь — меньше печалей.
Терять друзей, говорят, большое горе. А у кого нет друзей? Мысль улавливаете? Чужое горе становится своей радостью!
Если честно, люблю ходить на похороны к незнакомым людям. Грех, конечно, но уж больно приятно! Все в слезах, убиваются, а тебе хоть бы что!
А дети? Как говорится, у-тю-тю! Сколько это «у-тю-тю» выпьет крови, пока на ноги станет. А встанет, допьет остальное. Наследники. Конечно, наследники, если родителей в гроб вгоняют.
Возьмем жен. Нет, плюсы есть, кто спорит? На сторону ходить не надо, случайные связи, как говорится, прямо тут на дому. И еда, и постирана. Есть с кого спросить за свою глупость. Удобно. Но потерять жену — такое горе! Соответственно, не иметь жену — такая радость!
Вы спросите: «кто же пойдет за вашим гробом?» А этого я не увижу, поэтому, извините, плевать.
А за вами родные, близкие, собаки, рыбки и все в слезах. Плач, рев, лай. Но и вы этот реквием не услышите.
Верно, Сигизмунд? Куда подевался? Таракан у меня тут один. Неуловимый мститель. Сколько раз тапком бил — все промахиваюсь. Представляете, какой должен быть глазомер, чтобы в день по сто раз промахнуться? Пусть живет…
Уж не к соседям ли перешел? У них свой есть!
Ничего, Сигизмунд, вернешься, куда денешься: сколько лет вместе. Интересно, кто за чьим гробом пойдет?
Сигизмунд, накажу! Ты меня знаешь…
Собачьи радости
Марго, добродушная псина черной шерсти с белой полосой вдоль спины жила у Бунькиных пять лет.
Щенка в ту лютую зиму всучил Юре окоченевший мужик, который трусил рядом с Бунькиным и, клацая зубами, как азбукой Морзе, передавал информацию: «Это уникальная порода «бенгальский тигролов». Их нет даже в Бенгалии, чудом остался один. Отдам с учетом обледенения организма за три тыщи рублей, иначе при вас дам дуба вместе с собакой. Не берите грех на душу.»
Бунькин прибавил шагу:
— То, что «бенгальский» — допустим. А чем докажете, что тигролов?
— Полоса на спине чем не тигровая! А тихий, это с холоду, отогреется — зверь! Клыки, как у слона бивни! Рвет в клочья танк. За три тысячи, ну!
