песка, Седов остановился в крепости Нижнеколымск.
Честь основания Нижнеколымского острога принадлежит Михаилу Стадухину. Исторические известия рисуют его как одного из самых настойчивых и бесстрашных искателей новых земель. Он еще в 1630 году перебрался с Енисея на Лену, куда манили соблазнительные слухи о богатом соболином промысле. Через несколько лет Стадухин пускается на новое предприятие – плывет вниз по реке Индигирке, достигает моря и, повернув на восток, счастливо находит устье Колымы. Поставив здесь острог, он два года посвящает промыслу и сбору ясака, а затем возвращается с добычей в Якутск. В Якутске он долго не засиживается. Сделав в 1649 году неудачную попытку пройти морем на восток от Колымы – тем курсом, на котором посчастливилось Дежневу, – этот неугомонный исследователь, раззадоренный известием, что «за Колымою-рекою на море моржа и зубу моржового много», отправляется на восток не водою уже, а по суше. Достигнув реки Анадырь, он встречает здесь Семена Дежнева, враждует с ним, а еще через несколько лет спускается вдоль тихоокеанского побережья вниз, верст за тысячу, сначала на реку Пенжину, а потом на Гижигу и Охоту, что впадает в Охотское море.
Седов застал в древней резиденции Стадухина тридцать семь жилищ – юрт и амбарчиков. В них жили сто пятьдесят человек – все население Нижнеколымска. Жители говорили «сьядко» вместо сладко и «сар» вместо шар. Заседатель, священник, псаломщик, два купца и несколько промышленников позажиточней – таково было городское высшее общество. Это все были люди опустившиеся, полудикие. У них существовал обычай: зимой все общество собиралось в так называемом ледяном домике, представлявшем собою избу с ледяными глыбами в окнах вместо стекол, обложенную до крыши снегом и политую водой, и здесь по трое суток кряду они играли в карты и пили спирт, – запретный, но все же доставляемый купцами в обмен на пушнину.
Седов провел в Нижнеколымске четыре дня, которые ушли на то, чтобы подправить карбасы, принанять новых людей в команду, запастись продуктами. Он отметил, между прочим, в своем дневнике одну поразившую его уродливую черту в быте колымских казаков. По существовавшим правилам казенный паек – один-два пуда муки в месяц – полагался только мужчинам-казакам, женщинам он не выдавался. Таким образом, дочь в семье считалась нахлебницей. Ее старались пораньше сбыть с рук. А так как правительство было заинтересовано в увеличении в этих полупустынных местах мужского населения, то отсюда и своеобразный казенный либерализм – незаконнорожденные мальчики получали паек наравне с остальными юными казаками. Четырнадцати-пятнадцати лет девушка с общего одобрения сходилась с мужчиной. Через несколько лет, имея двух-трех сыновей кормильцев, она уже не была нахлебницей, а считалась богатой невестой.
Поразило Седова также языческое суеверие, равно распространенное среди якутов и русских. «Случилось мне во время путешествия, – рассказывал он впоследствии, – сделать привал со своими казаками у „заколдованного“ дерева. Казаки тут же рассказали мне историю этого дерева. По их словам, под этим деревом жил когда-то шаман и вешал постоянно на него свои доспехи, а перед смертью делал у этого дерева свои заклинания. Так что теперь народ этого дерева боится, как огня. Его не только нельзя рубить, но и подходить к нему близко опасно, и тот, кто станет его рубить, будет немедленно убит громом и молнией. Я, выслушав таинственный рассказ казаков, взял топор и, чтобы рассеять в них глубокое заблуждение, пошел к дереву. Казаки взмолились и просили меня самым искренним образом не рубить дерева, так как-де мы все погибнем. Но когда они увидели, что я стоял на своем, бросились в соседнюю избу, заперли крепко- накрепко двери и попадали на пол, закрыв лицо руками. Я начал рубить дерево. Вместо грома и молнии, полетели, конечно, щепки. Казаки мало помалу начали показываться из избы, а один из них. Николай Дьячков, видя, что никакой опасности нет, даже подбежал ко мне, выпросил топор и докончил дерево. Когда дерево валилось, казаки как-то в страхе отступили назад и перекрестились, а мне заметили: „Помните, барин, вас шаман когда-нибудь за это накажет…“
Широка при впадении в океан река Колыма По раздолью бегут карбасы быстро. Казаки работают дружно, выгребая тяжелыми веслами. Цель близка уже. и ветер дышит в лицо океанской солью. Трехмесячное путешествие приближается к концу.
Человек бежит по берегу океана.
Он прыгает с камня на камень, пролетая над маленькими бухтами и проливами, в которых вода недвижима и черна. Он пробегает по отмелям, заваленным мертвым океанским хламом – плавником, рыбьими трупами и коричневыми пучками водорослей. Крупный песок под его сапогами скрежещет.
Человек бежит весело. У него хорошее настроение. Чтобы скоротать время или чтобы придать ритм бегу, а скорее всего – бессознательно, он выкрикивает хриплым голосом припев песенки, которую слышал в Петербурге.
Он очень доволен собой.
В его распоряжении было почти два часа, когда он решил, что можно отказаться от лодки и добежать до лагеря по берегу. Ему жалко было отрывать от работы казаков, строивших вышку – знак, необходимый для измерений, а между тем в лагере его ждали хронометры, имевшие чертовски малый завод – всего одни сутки! – и он должен был во что бы то ни стало завести их не позже, чем через два часа. В противном случае, с омертвевшими хронометрами, ему здесь, в устье Колымы, почти что нечего делать. Дать хронометрам остановиться – все равно, что зарезать всю экспедицию Хронометры – это время, а без него никакие наблюдения невозможны. Но и постройка знаков из неимоверно тяжелого выкидного леса, – из тех бревен, которые выбросил на берег океан. – требует времени, с ней надо спешить, потому что лето на исходе.
От знака до лагеря – двенадцать верст. Водой в карбасе с шестью гребцами – дойти не трудно. Но ему казалось обидным бросить знак недостроенным. И он при думал выход: оставил казаков, а сам побежал по берегу.
С томительной медленностью тянулось его путешествие из Петербурга сюда, в устье Колымы. Он спасал время, идя напрямик и без остановок. Весна обогнала его. она развела топь в тайге, пустила по сотне речек беспорядочную толпу льдин, уничтожила тропы на перевалах. Время бежало быстрее оленей, оно враждовало с путешественником.
Но как только достигли карбасы устья реки, где уже и воздух, и волны, и широко расступившиеся берега свидетельствовали о близости океана, Седов почувствовал, что время здесь движется по-иному. 8 июня, через два дня после выхода из грязного и уродливого Нижнеколымска, прибыли на заимку Сухарную – место, где, может быть, двести лет назад какая-нибудь промысловая ватага оставила, прежде чем выйти в океан, запас сухарей. Здесь увидели несколько древних изб, сложенных 1 из плавника и не имевших ни труб, ни крыш, ни окон. I В нескольких шагах к востоку Садов нашел десяток поваленных и полусгнивших крестов. Кто лежит под ними, давно ли – этого нельзя было определить.
На другой день вышли на карбасе к маяку Лаптева. Неждано налетел шторм. Ветер дул с запада, нес холод и снег. Стружок,[5] бывший у карбаса на буксире, оторвало и унесло
