частных лиц правление Компании рассматривает в течение трех месяцев со дня подачи… Петров! Приглашай следующего, если кто ожидает!
— Господни начальник канцелярии, слава отчизны не может ждать столь долго!
— На гербовой третьего разбора, вам говорят, — уже в раздражении повторил начальник канцелярии, и лицо его вдруг покрылось целой сетью косых морщин.
— Вам разъясняют, господин! — решил ввязаться в разговор завитой столоначальник. — Вам все изложили-с. Сейчас здесь не рылеевские времена. При Рылееве в правлении толчея была целый день. Всякий мещанин в чуйке, считая себя акционером, без доклада лез в кабинеты. Теперь заведен строгий порядок, и нарушать его не дозволяется никому. Гербовую можете взять на первом столе во второй комнате налево. Не мешайте начальству! Они мыслят…
Тогда я попробовал напомнить столоначальнику о деле Таисьи Ивановны; я попросил разыскать ее бесчисленные прошения и доложить о них высшему начальству.
— Пусть сама просительница позаботится обо всем, — сказал канцелярист, сделав скучающее лицо, — зачем вы беретесь за то, что надлежит делать стряпчему? Да и дело за давностью лет, наверно, отослано в архив. То золото, то вдова… Не пойму вас, господин, чего вы желаете… Счастливо оставаться!..
Столоначальник тут же стал докладывать правителю канцелярии содержание депеш, полученных из Ново-Архангельска. В одной из них излагалось пространное «Дело об угрызении крысами двух колпаков холщовых в Ново-Архангельском компанейском гошпитале и об отнесении убытков на счет лекаря Флита».
Правитель озабоченно слушал историческую часть записки. Промышленные, находясь в госпитале, сберегали в колпаках ржаные сухари. Флит не вмел должного попечения. Угрызение казенных колпаков произошло по его небрежению.
Со всей значительностью излагая свое заключение, правитель канцелярии стал выводить наискось, через весь лист, красивые голубые строки.
Я не мог оторвать взгляда от острого пера. Во всем этом было наваждение, которое можно было уподобить гипнотическим силам.
Так встретили меня в доме у Синего моста…
Мне хотелось увидеться с престарелым Крузенштерном, но славный мореход пребывал при остатке дней своих. Нахимов находился на Черном море. Таким образом, никто не мог поддержать мои хлопоты просвещенным ходатайством перед лицами высшими. Тогда я решил на время уединиться в родном городе и, убегая от забот суетного и жестокого света, завершить свои записки. Статья неведомого «Обозревателя» о Джоне Теннере раскрыла мне глаза на многое. Она, в изрядных выписках, покоится в моих тетрадях. Ожидаю прихода семинариста, который должен принести перебеленные мои начальные рукописи… Дай бог скорее завершить мне то, что я задумал. А там будет виднее. Очевидно, мне придется вступить в гражданскую службу — куда возьмут. Говорят, что в Рязанской губернии есть свободные вакансии по лесному ведомству…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Так писал Загоскин, сидя в нумерах «Бразилия».
Короткий отдых свой он проводил на занесенных снегом берегах Суры, где любил гулять в сумерках, когда от голубых прорубей шел легкий пар и пензенские татары гнали на водопой лошадей с покрытыми инеем боками. Возвратившись с одной из таких прогулок, Загоскин увидел сидящего против дверей его нумера маленького сельского попика.
— Вы будете господин Загоскин? — спросил попик, поднимаясь со стула. — Ожидаю вас уже порядком. Не имею чести быть знакомым с вами, но пришел по важному делу. Сельский иерей Н-ского прихода, — священник назвал село, знакомое Загоскину с детства. В руках он держал белый сверток. — Извольте видеть, — промолвил священник, стеснительно заходя в дверь нумера, — семинарист Герасим, коему вы поручили писцовую работу, доводится мне родным племянником. Приехал я к нему на побывку и застал его за перепиской вашего творения. И, простите меня великодушно, прочел в один вечер залпом и оторваться не мог; жаль, что родственник ваш, незабвенный Михаил Николаевич, столь безвременно покинул сию юдоль печали. Какой историк в среде сочинителей! Какого гиганта отечественной литературы подарило России скромное наше село Рамзай… — Попик от умиления произнес эти слова почти шепотом. — Михаил Николаевич обязательно бы порадовался вашему успеху. Что до сей поры знали мы о жизни диких племен, находящихся под нашей державой? Сознавали ли мы сердцем то примечательное свойство русской натуры — сохранять свою естественность даже в дебрях Северной Америки? Да и понимали ли такое великое явление, как российский флаг, развевающийся на пустынных скалах Аляски со времен Шелихова? И вам, господин Загоскин, первому выпало на долю стать нашим отечественным Купером. Мы, дойдя до солнечных пределов калифорнийских, не удосужились, ни одного пера не потупили, чтобы рассказать Европе о подвигах наших. Кто знает о том, что россияне первые дале всех проникли к Южному полюсу? Да никто. А Фаддей Беллинсгаузен, сей Одиссей полярный, еще жив. Вот почему вам, первому рассказавшему о приключениях своих, я и говорю: позвольте пожать руку, поблагодарить от русского сердца…
— Откуда у вас, батюшка, знание столь далеких от вас предметов? — с удивлением спросил Загоскин, приглашая священника садиться.
— С малых лет, со школьной скамьи мечтал о странствиях, — вздохнул священник. — Сарычевым, Далласом, Джемсом Куком и иными зачитывался. Судьба же уготовала мне иной жребий. Семинария, а потом — место здесь, в Пензе, в приходе святой великомученицы Варвары. Но я прогневил преосвященного владыку излишней любовью к мирским наукам и посему был переведен в уезд, — тихо добавил попик, склонив голову.
Загоскин с явным сочувствием сказал священнику:
— Коли такая любовь у вас к путешествиям, батюшка, то можно бы было вам определиться корабельным священником. Плавали бы от Кронштадта до Ситхи…
— Не возьмут! — в отчаянии махнул рукой отец Корнилий (так звали попика). — Я у начальства до сих пор на плохом счету. А как получилось… После убиения на Кавказе сочинителя Лермонтова я без ведома духовной власти, нарушив должные правила, отслужил панихиду по болярину Михаилу, а убийцу проклял. Это в тот год, когда прах убиенного перевезли в Тарханы. Попало мне как следует. Владыка мне так и сказал: «Благодари бога, что я тебя на покаяние в Соловки или в Суздаль не сослал».
Но я до сих пор, скажу вам по секрету, не раскаиваюсь в своем поступке. Помилуйте, вся образованная Россия поэму «Мцыри» знает. В поэзии русской таких строк, сумрачно-огненных, до него никто не писал. И вдруг — убивать! Нет, не соглашайся, но не поднимай руки на творца слова…
«Ого, какой ты, оказывается!» — подумал Загоскин и ласково оглядел тщедушного попика в заплатанной рясе.
Они долго просидели за самоваром. Отец Корнилий обнаружил большие знания литературы о Российско-Американских колониях.
— Занимательней всех и справедливей писал, пожалуй, капитан Головнин. Чистейшей, должно быть, души был человек. Отца Вениаминова творения весьма обстоятельны и добросовестны. А жизнеописание Баранова, изложенное Хлебниковым, изволили читать? Он там Баранова уподобляет Ермаку…
Загоскин внимательно слушал диковинного пензенского священника.
Оказалось, что отец Корнилий читал даже рассказ самого Загоскина, напечатанный в «Сыне отечества» лет десять назад.
— Уверенным пером написано! — говорил отец Корнилий. — Читатель явственно представляет себе каспийские страны… Да! — встрепенулся попик. — Заговорился я с вами и забыл. Тетради-то извольте получить! — Он развернул белый сверток. — Племянник мой старательно переписывал; я ему приказал удвоить внимание, описки сам исправил; теперь ни одной ошибки не найдете. Смею спросить — где печатать надеетесь?
— Еще не знаю.
— Жаль, что Михаил Николаевич скончался, — вздохнул священник, — он бы вам помог в этом деле. К
