давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, — она нервно засмеялась. — А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!
— Ну ты даешь стране угля! — пробормотал Митя. — Чего убегла давеча? Психа испугалась?
— А еще неизвестно, кто тут псих, а кто нет. — Она встала фертом, безуспешно стараясь выгнуться поехидственней. — Этот, настырный-то, меня с первого взгляда раскусил, а ты нет… Сказать, кто на тебя мартын спустил?
— Постой! Сперва сам попробую догадаться. Проверю классовое чутье. Осип?
— Не туды.
— Мери?
— Да что ты!
— Андрушенко?
— Круглова еще помяни!
— Тогда все. Сдаюсь. Кто?
Чугуева сникла, словно воздух из нее выпустили. Несчастная, измученная улыбка затрепетала на ее губах.
— Да я же, Мити-и-инька! — пропела она тоненько, и пение это незаметно перешло в тихий плач.
— Ты?
— А то кто же?
Это признание ошеломило Митю до такой степени, что он внезапно вспомнил, как лежал, оглушенный, в шахте, а Мери кричала: «Глянь! Бригадир выпивши!» Воспоминание блеснуло на мгновение и потухло. Он в упор взглянул на Чугуеву.
— А ну, перечисли республики!
— А чего такого? — На глазах ее еще блестели слезы, а она снова принялась ерничать. — Взяла да и кинула…
— Чего же плохо целила? — передразнил ее Митя.
— А без сноровки не угадать. Не каждый день…
— Перестань! Прекрати трепаться! Говори, кто?
— Я, я, Митенька. Какой мне интерес на себя врать? Помнишь, приказал про Осипа выступить? Я тогда до белого света не спала. Осипу-то известно, кто я такая.
— А кто ты такая?
— Лишенка беглая, — прокричала она злобно. — Классовый враг я тебе. Вот я кто!
— Ну, загинаешь! — Митя поднялся на локте, посмотрел на нее с любопытством. — И Осипу это известно?
— Известно.
— Из каких источников?
— Это сказка длинная…
— Обожди, — Митя хитро сощурился. — Осип у нас третий месяц. Чего же он про тебя не сказал?
— А зачем ему губить меня безо времени? На мою ударную карточку пирует да помимо карточки кой- что прихватывает… Как повелел ты мне выступить, побегла к нему: учи, мол, что делать. А он: ступай доказывай. Тогда и мы кой-чего докажем. Все равно, говорит, тебя надо уничтожать. Рано или поздно. Доказывай, да помни, мы в метре будем кататься, а ты в тайге медведей гонять. Застращал, спасу нет… У меня, Митя, с того дня волосы лезут… — Она отошла к окну, стала глядеть на улицу.
— Ну? — подбодрил Митя.
— Сейчас… — Она простояла молча полную минуту. — Сейчас, обожди… На душе удавка… На другой день говорит: «Про брошку-то один Платонов знает. Больше никто, дура». И ушел. Ничего не сказал, ни про мартын, ни про чего. Взяла я мартын, жду. Слышу, на механика шумишь: насос, мол, барахлит. Встал под фурнелью и шумишь. Под дырой прямо. Стоишь и стоишь, стоишь и стоишь, стоишь и стоишь…
До Мити донеслись конвульсивные лающие звуки.
— Хватит! — он вскочил с постели, налил воды. — Пей давай! Кому сказано? Она стала глотать, обливаясь и вздрагивая. Допила до дна, села на табурет и затихла, изумленная. Отдышалась, пришла в себя, проговорила буднично:
— Время идти. А ты ляжь. Чего на холоду в исподнем.
Митя укрылся одеялом.
— Пообсохну немного и пойду, — сказала Чугуева.
— Сиди. Как на шахте дела?
— Ничего. В управлении заведующего по кадрам поставили нового. Фамилия его Зись. Людский состав проверяет. Сам лично в штольню спускался Салахова ловить.
— Да Салахов же ударник!
— Ударник, а с душком. Отец белый атаман, бают. Это худо?
— Не больно хорошо.
— А если кулак?
— Не лучше.
— Ну вот. Салахов-то, бают, над молодыми измывался. Когда уши в кессоне ломит, велел конфетку сосать. Его в контору вызвали, а он учуял, зачем, не вылазит. Зись лично сам с голым наганом его ловил.
Дежурная сестра возвестила нового посетителя. И красивая, счастливая Тата в крахмальном, проглаженном до рафинадного блеска халатике птичкой залетела в палату.
— Разве так можно, Митя! — защебетала она. — Как в воду канул! А у меня куча потрясающих новостей. Лежи и слушай. «Дни Турбиных» помнишь? Так вот. Вместе с нами спектакль смотрел, знаешь, кто? — Она покосилась на Чугуеву. — Ой, здравствуйте! Вы Васька, я не ошиблась? Не узнать просто невозможно. Гоша описал вас бесконечно талантливо. Я вижу, комсорг и вас заставил волноваться. Ничего, ничего! Его выписывают после праздников. Скоро, Митя, мы с тобой пойдем встречать папу. Его из Уэлена на собаках везли! Представляешь? А пока тебе необходимо питаться фосфором и железом. Я кое-что захватила. — Она принялась разворачивать пакетик. — Бакштейн, чеддер, тешка осетровая. Как тебя угораздило голову-то разбить?
Митя строго поглядел на Чугуеву и объяснил небрежно:
— Несчастный случай. Я жучил ребят, чтобы не становились под фурнелями, а сам встал. Вот и получил зачет по технике безопасности.
Чугуева удивленно подалась вперед.
— А тужить, между прочим, нечего, — продолжал Митя, не сводя глаз с ее распухшего от плача лица. — Удар пошел на пользу.
— Что-то незаметно, — вставила Тата.
— На пользу! Мозги перетряслись, приняли законное положение, и в голову стали приходить мудрые мысли насчет чего-нибудь пошамать. Ну-ка, что за тешка? Угощайся, Васька! У тебя тоже с фосфором дефицит… А Тата хренку отведает.
Чугуева резко поднялась. Халат соскользнул на пол.
— Ты долго… — проговорила она дрожащими губами. — Долго будешь измываться коло меня?
Тата застыла с протянутым бутербродом.
— Хватит, поорудовали! — крикнула Чугуева с таким ожесточением, что сама испугалась своего крика. — Чего насмехаешься? Хоть посрамил бы! Развернулся бы да врезал по зубам, послал бы куда подальше! Или на такую жабину оплеухи жалко?
Тата ничего не могла понять. Удивленно всматривалась она в очерствевшее Митино лицо. Брови его сдвинулись, взор твердел, как у взрослого. «Таким он станет в старости, в тридцать или сорок лет», — мелькнуло у нее в голове.
— Я считала, что вовсе тебя прекратила, — говорила Чугуева. — Мартын кинула и в буфет встала за винегретом. Вот как надо мной поработали. Душу вынули.
