охраны ядерного Центра. Без особых на то оснований. Я выразил изумление этим фактом и получил ответ: Наум Наумович бывший муж госпожи Биславской Наины Григорьевны, являющейся родной сестрой академика, которая ныне проживает в Москве. Я взялся за голову: ничего себе семейная сага! И заявил: — Тогда «прокачиваем» Карпова. — Зачем? — Посмотрим, как он себя будет вести. — Зачем? Я, выразившись на языке трудящихся и колхозных масс, не посчитал нужным подробно объяснять причину моего интереса к этой неопределенной фигуре. Как показывает практика, семейственность к добру не приводит, если это касается больших финансовых интересов, а национальной безопасности тем более. Не знаю, насколько был убедителен в своих подозрениях перед областным руководством Службы, но оперативную группу мне выделили на сутки. Смысл же «прокачки» заключается в следующем: подозреваемый берется под плотное внимание компетентных органов, и так, чтобы он без труда догадался об этом. Если человек чист, как горный хрусталь, никаких эмоцией с его стороны. А тот, кто грешен… Необходимо быть высочайшим профессионалом, чтобы скрыть свои чувства, когда вдруг обнаруживаешь, что твои телефоны слушают, служебную документацию смотрят, а за машиной следуют непонятные личности с характерными лицами убийц. Господин Карпов занервничал через два часа после начала акции. Первое, что он сделал, позвонил в областное Управление и сообщил: кто-то перерыл бумаги в его кабинете. Его успокоили: не уборщица ли? Выяснилось, да, нерадивая молоденькая уборщица. Потом новый панический звонок: за его авто следят? Кто, не конь ли в пальто, посмеялись в Управлении. — Это происки сионистов! — взревел в конце концов господин Карпов. Почему не принимаете меры? Я буду жаловаться. Вы… вы пособники масонов! — Кто-кто мы? — не понимали его, — кого мы? Ближе к вечеру Наум Наумович окончательно потерял лицо: решив, видимо, защитить себя от международных картавящих врагов, он вооружился ИЖовкой и прыгнул в свою «Ниву». Я понял, что секьюрити положительно спятил и уже был не рад своей затеи. Единственное, что меня заинтересовало: куда это так он из городка убивается? В оперативной группе мы с Полуяновым больше не нуждались и, отправив ее в область, сами пустились во все тяжкие…Куцый отечественный внедорожник гарцевал на рытвинах таежной дороги, если судить по его сигнальным огням, пляшущим в сумерках. Я и Полуянов, находящиеся в «Волге», следовали на определенном расстоянии, продолжая слегка недоумевать: куда это секьюрити наш торопится? То ли решил залечь в зимовку и оттуда держать оборону, то ли выехал охотиться на ночного и посему вялого медведя? Наконец Полуянов догадался: — Там на Студенце деревенька дворов на тридцать-сорок. Баньки там, мечтательно прикрыл глаза. — Будет всем нам банька, — предположил я. — Ты о чем, Алекс? — Что-то Наумыч не нравится, — ответил и уточнил: — И очень не нравится. Деревенька угадывалась в сумерках — была деревянной, потрепанная временем, исконно русская, из труб небольших срубов на огородиках клубился меловой пар. Эх, русская баня — чудо из чудес. Что может быть прекраснее и целебнее в жизни для тела и духа? Отхлещет себя русский человек березовым веничком или еловыми лапами, полежит на горячей полке до елейной одури и почувствует, как жить хорошо и вроде не страшно. А после неплохо посидеть на свежих чурбачках и выпить квасок с хренком до ломоты в зубах. Вот такая мечта посетила меня, когда я и Полуянов брели по траве к деревянному дому, у забора которого притормозила «Нива». В слабо желтеющих окнах мелькали невротические тени. Что-то происходит? Мы привели оружие к бою: а вдруг там Нестеровой-старший засел с ядерным ранцем и готов к самоуничтожению? Жестом руки я показал старшему лейтенанту, чтобы он контролировал дверь, а сам медленно направился на хозяйственный дворик, чтобы проверить нет ли в доме «черного» хода. Будучи урбанистом, не учел одного — дворовой живности. На мое появление загалдела птица, а из будки бухнул пес. Этого было достаточно, чтобы ситуация вышла из-под контроля. Я услышал выстрел со стороны парадного крыльца. Проклятье! Что там такое?.. Под дежурной лампочкой на веранде покачивался человек, левую руку прижимал к животу, а в правой держал… ранец. Детское недоумение и боль искажали его лицо. Я узнал Карпова. Он сделал шаг и, обмякая, рухнул ниц на ступеньки. Я выматерился на Полуянова и присел к похрипывающему телу, пытаясь не замечать хозяйственного шума, взвеянного выстрелом. — Да он сам, — переживал старший лейтенант, — скакнул, как черт из табакерки! — Замяли, лучше помоги, — проговорил я, вытаскивая из-под тучноватого секьюрити подозрительный предмет. — Что это такое? — Ранец, — ответил Полуянов, — школьный. — И открыл его. — Ничего себе, елочки-сосеночки зеленые! Ранец был забит долларовыми пачками, будто шишками. Я приподнял голову Карпова, из хрипящей рваной раны рта выползал сгусток черной крови. Сверху раздался бабий вой, я поморщился — нам бы только коновалами работать. — Эй, Наум Наумович? — сказал я. — Где Нестеровой? Он меня не слышал, дыша прерывисто, точно пытаясь придержать в тучном теле жизнь. Потом с недоумением приоткрыл слезливые глаза, всхлипнул по-детски… Сожаления не испытывал, раздражение — да. Все случилось из-за собственного ротозейства и глупости. Возможно, мы были близки к решению задачи… Я поднялся на ноги. Хозяйка без возраста заголосила: — Ой, на кого ты меня бросил, касатик мо-о-ой!.. Медвежий угол оживился до крайности: к месту трагедии начали сходиться старушки в светленьких богомольных платочках, а вслед за ними приплелись старички в красноармейских галифе и длиннополых рубахах. Все они походили на мертвецов: «Я — живой, одинокий, недужный… Или, может, я умер уже? Никому в этом мире не нужный. Даже собственной глупой душе.»[2]
Я бы их пожалел, да ничего им эта жалость не дала бы. С помощью двух еще крепеньких стариков труп был занесен в дом. Хозяйку дома успокоили соседки стаканом первача, и мы смогли с ней поговорить. Прозывалась она Трюмкиной Анной Семеновной, сорока пяти лет, дом достался от покойного муженька, с Карповым Наум Наумовичем знакомство завела по симпатии, работала в буфете, чем он занимался ей неведомо, наезжал раз в недельку, отдохнуть душой и телом, да в баньке попариться; мужик-то был добрый и не жадный был, был-был, ох-ох, касатик ты ж мой… — Всегда один наезжал? — Один-один. — Вы уверены? — и показываю фотографию господина Нестерового. — Знакомый, — рассматривает фото. — Я его видела, а вот где видела? — Надо вспомнить, Анна Семеновна. — Вроде он, только тут он какой-то староватый, что ли, — рассуждает. — В буфете и видела, — говорит. — И одного, и с Наумом захаживали. Коньячку вовнутря и начинай говорить про этих, про картавеньких. «Староватый», это меня задевает, но не настолько, чтобы обратить на это внимание. Задаю вопросы о школьном ранце? Откуда он и почему хранился в доме? И что сказал Карпов, когда приехал за ним? По словам хозяйки, Наум за последние две недели взвинченным штопориком ходил, неприятности, говорил, на работе; а ранец привез, дай Бог память, как дня три назад. Не удивилась — у Карпова в дому свое местечко, там книжки, газеты, патроны для ружья. — Где это местечко? — Там, — указывает на лестницу. — На втором этаже. — А что он говорил, — напоминаю, — в последний раз? — Что говорил? Еду, говорит, вызывают срочно. — Куда? — Да в Москву, — отвечает простодушная женщина. — Куда ж еще? Действительно, в нашу белокаменную ведут все дороги. Это становится интересным. Не найдем ли мы ответы на некоторые наши вопросы, взошедши на второй этаж? По крутой скрипучей лесенке поднимаемся наверх. Включаем свет — и… Я готовился увидеть, что угодно, но обнаружить на высохших бревнах глянцевые плакаты, рекламирующих неонацистское движение в России, простите-простите. Крепкие фотогеничные «арийцы» в черной форме выбрасывали руки в приветствии и с зоркой пристальностью всматривались в неопределенное будущие. За их спинами то ли пылали радикальные мировые пожарища, то ли восходило солнце нового порядка. Я выматерился: этого нам еще не хватало для полного счастья — коричневой чумы. На столе валялись книжечки идеологов этого движения от Гитлера до некто Артура Барашкова с политическим памфлетом: «Как очистить святую Россию от…» далее шло перечисление народов и народностей, которые, как я понимаю, мешали чернорубашечникам обустроить нашу державу для полного ее процветания. Комментарии, как говорится, излишни. И еще нами был обнаружен опус: «Истинные арийцы: опыт оккультной культуры» такого же автора — Барашкова А.А. Чтобы получить ответ на вопрос: к кому так поспешал со школьным ранцем, набитым долларами, секьюрити, я и Полуянов провели в комнате около двух часов, перерыв ее, как старый комод. И ничего не обнаружили. Очевидно, Наум Наумович придерживался законов строгой конспирации. — Ладно, — сказал я, пряча в куртку книжульки Барашкова. — Артурчик нам поможет. Прибывшая по нашему вызову оперативно-следственная группа позволила мне и Полуянову покинуть деревеньку, уже спящую в полуночной тьме. Кто мог подумать, что зараза проникнет даже сюда, в эту таежную залежь? Единственное объяснение: больное общество — больные идеи — больные люди. Через два часа я знал практически все о господине Артуре Артуровиче Барашкове. Был он выпускником Литературного института 1980 года, в годы застоя публиковал в газете «Правда» этюды о родном крае, потом увлекся национал-социалистическими идейками и, видимо, скоро посчитал, что высшей силой на него возложена мессианская роль в качестве пропагандиста этих идей. В четыре часа утра, когда меня все-таки поселили в гостиничном номере «Снежинска», я лег на поскрипывающую койку и пролистал опусы страдальца за русский народ. Я бы
