заведение Мельпомены может привлечь внимание подобных цветиков? Ника прыснула в кулачок, а Полина ответила, что, по её мнению, существует несколько местечек для подобных театролюбов. Главный театр для таких зрителей — театр режиссера Романюка.
— Как? — не понял я. — Какого режиссера?
— Романюка, это такая фамилия, — ответила девушка. — Разве не слышали? Самый скандальный режиссер…
— И чем же он знаменит?
— Всем, — отмахнулась Полина. — Это все надо видеть. Богема без ума. От его постановок. И мальчиков.
— Мальчиков?
— У него почти все женские роли исполняют юноши, — объяснили мне, мужлану. — Кстати, если есть желание, можно посетить храм «голубого» искусства. Всем желающим.
— Кроме Ники, — испугался Никитин. — Она ещё маленькая.
Девочки подняли современного отшельника на смех — он отстал от кипучей развлекательной индустрии; сейчас с пеленок бегают на танцевальные тусовки и театрально-модные премьеры.
И вообще когда он последний раз нюхал запах кулис? Мой друг повинился: в пятом классе он двенадцать раз ходил нюхнуть детский спектакль Херсонского городского драмтеатра «Чипполино». После тринадцатого гекнулся с бельэтажа на голову любимой пионервожатой, что навсегда отлучило его от фальшивой, бутафорной, истерической жизни на пыльных досках сцены. Мы посмеялись, сочувствуя пострадавшей вожатой пионеров, но тем не менее решили, что Полина постарается надыбать билеты в партер, откуда можно свалиться только в оркестровую яму, и мы дружною гурьбой (с Екатериной Гурьяновной во главе) отправимся наслаждаться откровениями театрального кречета.[191] Вечером. Быть может, даже сегодняшним.
Тетя Катя на шутку охальников о своем главенстве замахала руками, сказав, что она лучше дома поглядит «Спокойной ночи, малыши», чем пускаться во все тяжкие. И взялась за грязную посуду. Вместе с Никой. А Полина — за телефон. Вышибать из друзей билеты на культурно-специфическое мероприятие. Мы же отправились на работу. Если то, чем мы с Никитиным занимались, можно назвать работой.
По-прежнему мелочил холодный дождь. Природа капризничала, как плаксивый ребенок, которого все вынуждены терпеть. Мы забрались в джип, вполне довольные жизнью. Хотя поведение моего товарища вызывало некоторые вопросы. Почему это его чмокают в щечку, а меня нет? (Шутка.) По какому случаю был организован такой наваристый — картошечка, да капусточка, да морковушка, да бурячок — обед? Такие простые вопросы вызвали сложную гамму чувств у фрея,[192] который замычал нечто неопределенное, мол, он есть друг семьи и помогать хорошим людям обязанность каждого… кто чувствует в себе силы, чтобы помогать хорошим людям… он есть друг семьи, и обязанность его, как и каждого…
— Стоп! — рявкнул я. — Еще одно такое слово, и ты не ходок в театр. Я пойду один. Вместе с девочками.
Угроза подействовала, как на удавленника действует бельевая веревка. Мой друг замолчал. С чувством оскорбленного достоинства. Так может оскорбляться лишь друг семьи, который чувствует в себе силы не только таскать килограммами овощи и фрукты, но и любить. Любить Победу.
Чтобы разрядить обстановку, я огрел обидчивого товарища по спине и напомнил, что тоже люблю Нику. Как сестру. И прошу — её не обижать. Никогда.
— Их обидишь, — буркнул Никитин.
— Вот это слова не мальчика, но мужа, — поддержал я влюбленного. Подозрительный обед. Во всех отношениях.
— Почему?
— Как почему? Думаешь, Полина там случайно оказалась? За обеденным столом.
— Не случайно, — пожал плечами Никитин. — Сама попросила меня, чтобы мы приехали… Вдвоем…
Я внимательно посмотрел на оперсоса хренового. На олуха. На одера. И, сдерживая чувства, спросил, что же он, мать-перемать, ботало такой, молчал, точно его взяли за пищик.
— А ты меня спрашивал?
— О чем?
— Ну, обо всем?
— Нет, не спрашивал, — признался я. — Но как я мог спросить про то, чего не знал? Про акцию.
— Про какую акцию? — удивился Никитин.
— Я про обед…
— А что обед? Отличный обед… Саша, ты чего?
Мы посмотрели друг на друга, как два барана в джипе. Я махнул рукой поехали. Действительно, что произошло? Ровным счетом ничего. Прекрасный обед в приятном обществе. Что еще? Да, Полина проявляет странную заинтересованность к фигуре. Моей. По какой причине? Как журналист-щелкопер? Или как слабая половина человечества? К более сильной и мужественной. Половине, коей являюсь я. Надеюсь, ирония прочитывается в моих последних словах? Не знаю. Во всяком случае, она мне нравится. Пока. И, думаю, мы с ней подружимся. Чтобы ходить в культпоходы по театрам, музеям, циркам, планетариям, зоопаркам и дельфинариям. (А в казино и по ночным клубам с мудозвонскими названиями пусть таскаются другие. Мальчики, похожие на девочек, и девочки, похожие на мальчиков.)
Поиск «испанского» голубка мы начали с пошлого посещения спецшколы. С изучением языка, на котором, видимо, общался блистательный сеньор Хосе-Родригес со славянскими суконницами во время обеденного (и не только) перерыва. Жаль, что отечественные мужики не приняли обмена опытом. Как говорится, дружба дружбой. Между народами. А бабы врозь. А ведь могли иметь солнечную Гранаду шестнадцатой республикой в союзе нерушимом республик свободных.
Ну да ладно, что вспоминать былое. Текущие проблемы дня требовали к себе внимания. Почему мы начали со школы? Вопрос интересный. Даже для меня. Наверное, в прошлой жизни я трудился участковым. И был, по-моему, очень добросовестным служакой — каждый вечер чистил ваксой хромовые сапоги. Чтобы по утрам пускать ими солнечные зайчики. То есть я был отличным литером. [193] С блестящим, как и сапоги, умом.
Впрочем, как известно, школа есть наш второй дом. Который надо забыть по окончании его, как дурной сон. Хотя этот насильственно родной дом всегда помнит своих питомцев. Вот почему мы решили заглянуть на островок счастливого детства. А вдруг узнаем о томном Рафаэле такое, чего никогда не могла знать его любящая мама?
Переступив порог элитарного учреждения, я сразу подвергся неприкрытой агрессии. Нет, не со стороны ГРУ. А более опасного противника: боевитых нянечек и техничек. Они взяли меня в полон и швабрами да криками принудили следовать строго в кабинет завуча. Там я был сдан суровой и холодной, похожей на антарктическую льдину с забытыми полярниками даме в очках. Подобные гражданки вызывают у меня ужас и дрожь в коленках. Своей железной волей. И проникающим до копчика взглядом.
— Родитель? — спросили меня с утомленным раздражением.
— Да. То есть нет, — отвечал я несколько растерянно. Как бы меня не заставили красить парты. Или проводить ГРОБ (гражданскую оборону.)
— Спонсор? — спросили меня с утомленной надеждой.
— Упаси Боже, — хотел перекреститься я.
— Ваши документы?
Вот это бдительность! Если бы у каждого пограничного столба поставить такого Карацюпу в юбке, то ни один лазутчик не проник бы на заповедную территорию молодой республики.
Я порылся в карманах куртки — вытащить бы мне бирку[194] поприличнее. ЗАСРАКа, например. Что значит: заслуженный работник культуры. (Какой работник — такая и культура.) Либо сотрудника ОСВОДа. Что, надеюсь, не нуждается в объяснении. Все мы когда-то тонули во всевозможных водоемах. И нас спасали службы ОСВОДа. А некоторых — нет. Не успели уберечь от рыб. Что делать — не всякому ушица на вечерней зорьке; случается и у рыбок пир на весь подводный мир. М-да. (Надеюсь, любители нежной ухи отнесутся к этой шутке со здоровым чувством и не вернут пищу из желудка
